Шрифт:
Закладка:
Когда мы прибыли в Бостон, его заметало снегом. Мы не понимали местного акцента и были поражены количеством машин и рекламных щитов: Dunkin’ Donuts, Макдоналдс, различные виды пива. Наша квартира располагалась в двух шагах от итальянской пекарни, а когда мать получила работу на шинном заводе, меня отправили в школу. В городскую. Я сильно отставал в учёбе. Учителя были старыми и отстранёнными. Когда в конце дня звенел последний звонок, они, как и я, вздыхали от облегчения.
Никогда не понимал, почему моя мать выбрала этот город, да и в целом Америку, пока однажды не пришёл домой из школы и не застал её перед зеркалом в облегающем серебристом платье, которое я никогда прежде не видел. Она уложила волосы, накрасилась и выглядела почти как незнакомка – так сильно меня поразила её внезапная красота. Я спросил, куда она собирается, а она просто ответила: «Пора, Бенджамин», и я спросил: «Пора что?», а она сказала: «Пора встретиться с твоим отцом».
Я не понял, что она имеет в виду. Штаты по-прежнему оставались для меня загадочной страной, и в моём детском воображении она должна была поехать куда‑то за город, на высокий холм, где в одиноких комнатах отцы ждут возвращения своих потерянных невест. Она подойдёт к человеку за стойкой информации, он громко крикнет её имя толпе волнующихся мужчин. Один из них – красивый, сильный, с тёмной щетиной – встанет и крикнет: «Да, это я!» – и бросится обнимать мою мать, счастливый, что его молитвы были услышаны.
Но всё было не так.
Кем бы ни был тот человек, он не был рад моей матери. В тот вечер я проснулся от того, что она крушила свою комнату, и когда я вбежал, то застал её разрезающей ножницами то самое серебристое платье. Макияж потёк от слёз, помада размазалась, и увидев меня, она закричала: «Уходи! Уходи!» Я понимал, что это лишь отголосок реакции на неё моего отца.
Она почти ничего мне о нём не рассказала. Я узнал, что он богат и живёт в собственном доме в районе Бикон-Хилл. Мать уверяла, что я ему небезразличен, но я понял, что это ложь. Когда она произносила эти слова, я видел по её глазам, что её сердце разбито. В тот момент я осознал, что она всю мою жизнь готовилась к сегодняшнему вечеру, хотела склеить нас, сделать одной семьёй, исцелить саму себя, а её отшили, и это, по моим соображениям, навсегда закрепило за моим отцом статус мерзавца, а за мной – статус внебрачного ребёнка.
Мать во многом была противоречивой натурой. Худая и хрупкая, она, однако, сумела обрубить все корни и перевезти нас в совершенно чужую страну. Когда её долгожданное свидание обернулось провалом, она сделала то, что должна была. Неустанно трудилась на шинном заводе, брала дополнительные смены, работала в выходные. Клянусь, в ней была выносливость, достойная сразу пяти мужчин. Но однажды она упала с подмостей и так серьёзно повредила спину, что не могла ходить. Чтобы не выплачивать большую сумму, руководство завода заявило в суде, что она пострадала из-за собственной халатности. Никогда в жизни моя мать не была халатной.
После этого внутри неё что‑то сломалось. Она смотрела телевизор с выключенным звуком. Иногда целыми днями ничего не ела. Она никогда не говорила о несчастном случае на заводе или о том, что тогда произошло между ней и отцом, но было ясно, что её великий план лучшей жизни в конечном счёте провалился, и этот провал витал в воздухе на нашей крохотной кухне, где мы ели, и в нашей тускло-зелёной ванной, он ощущался в облупливающейся краске и выцветших коврах наших спален. Временами, когда мы ходили гулять и я катил перед собой её кресло-коляску, она начинала плакать безо всяких причин, когда кто‑то проходил мимо с собакой или когда дети играли в бейсбол. Я всегда чувствовал, что она смотрит на вещи и видит в них что‑то своё. Со сломленными людьми так бывает.
Совет, который она давала мне чаще всего: «Найди в своей жизни единственного человека, которому ты сможешь доверять». Она была для меня таким человеком во времена моего беспокойного детства, и я старался быть для неё таким в её последние годы. После её смерти я ощущал постоянную тяжесть. Затруднённое дыхание, сгорбленные плечи. Я боялся, что заболел. Теперь я понимаю, что это был груз любви, которая не имела выхода.
И я носил эту любовь, ходил по миру в поисках приюта для неё, но не находил ни нужного места, ни человека – пока не нашёл тебя. Я во многих смыслах бедный человек, Аннабель. Если подумать, возможно, даже невезучий. Но мне повезло в самом важном. В тот вечер после фейерверков ты назвала мне своё имя, а я теб – своё. И ты посмотрела на меня широко распахнутыми глазами и сказала: «Бенджамин Кирни, хочешь как‑нибудь сводить меня на свидание?» Я был так переполнен эмоциями, что не смог ничего ответить. Кажется, тебя это позабавило. Ты встала, улыбаясь, и сказала: «Ну, может, однажды и сводишь».
В сравнении с этим остальная часть моей жизни не имеет большого значения – где я работал, в каком районе жил, какие взгляды имел на определённые вещи. У меня была ты, Аннабель. Только ты. Я приближаюсь к концу страницы и вдруг понимаю, что могу подвести итоги своей жизни до того, как дойду до последней строчки.
Я прожил тридцать семь лет на этой Земле, и большую часть из них был дураком. В конце концов я подвёл тебя, чего всегда и боялся.
Прости меня за всё.
Суша
Лефлёр залпом проглотил остатки кофе и заглушил двигатель своего джипа. Стояло безоблачное утро, синоптики предвещали жаркий солнечный день.
С портфелем в руках, подходя к главному входу в участок, он уже высчитывал, сколько времени сможет выкроить сегодня на чтение дневника. Он едва начал, когда его прервала Патрис. Но прочёл достаточно, чтобы понять, что нечто странное произошло на том плоту, когда пассажиры увидели в океане мужчину:
Нина коснулась его плеча и сказала.
– Что ж, благодарите Бога, что мы вас нашли.
И тогда человек наконец заговорил.
– Я и есть Бог, – прошептал он.
Лефлёра озадачивало даже само существование этой записной книжки – и все вопросы, которые сразу же возникали по поводу крушения «Галактики», но теперь
