Шрифт:
Закладка:
Путешествие было окончено, — мы были в Нью-Йорке, на аэродроме Ла-Гардиа, в двадцати минутах езды от центра города.
Когда мощный, пестрый словно рекламный киоск, таксомотор, везущий нас с аэродрома, втиснулся в толпу рычащих, сопящих, тяжело дышащих синим нефтяным перегаром автомобилей и начал медленно-медленно ползти по центру Нью-Йорка, мы невольно с удивлением оглядывались по сторонам. Перед нами был не город в европейском смысле этого слова, а нечто совершенно не похожее на все, что мы видели раньше. Мы чувствовали себя так, будто попали на гигантский заводской двор и лавируем между бесконечными цехами.
Бетон, асфальт, камень. Ни деревца, ни травинки. Обнаженная геометрия архитектуры, у которой отнято все, что выходит за пределы элементарно необходимого с точки зрения строительной механики, и строгая арифметика улиц — ни одна из них не имеет имени, все носят только номера. Расталкивая автомобильную мелочь, важно шествуют чудовищные красные и зеленые тягачи — один влечет гигантский подъемный кран высотой в трехэтажный дом, другой тащит двадцатитонный вагон, у третьего на спине уселись четыре щегольских «бьюика» — автомобили-пассажиры следуют с завода к заказчикам. Над головой у нас на всем протяжении улицы закопченный железный потолок: наверху второй этаж этой улицы — новая скоростная автомобильная дорога, по которой машины безостановочно мчатся в четыре ряда — там нет перекрестков.
Нью-Йорк буквально загроможден самыми поразительными рекламами, безжалостно гипнотизирующими человека, от них никуда не уйти. Чем ближе к центру, тем их больше. Вот откуда-то с высоты двадцатых этажей, непрерывным каскадом летят на нас мыльные пузыри; из открытого рта ковбоя, в который может смело въехать автомобиль, вырываются гигантские клубы табачного дыма; облако пара вскипает над огромной чашкой кофе; и хотя сейчас полдень, все световые рекламы работают на полную мощность — буквы вертятся, пляшут, меняют окраску, требуя, чтобы мы немедленно бросили все дела и побежали отдавать свои доллары и центы тем, кто делает здесь свой бизнес. «Наша шляпа сделает вас элегантным!», «Зайдите к нам потолкаться!», «Давайте практиковаться! Проверьте вашу способность целиться — сбросьте атомную бомбу! Новая игра — 5 центов за жетон!»
Мы открыли газету. С ее страниц раздается все тот же истошный рекламный призыв. Вы пойдете в кино — и вам покажут цветную музыкальную комедию «Парень из Бруклина», мораль которой такова: «Покупайте молоко только у фирмы Н.» Наконец, вы включаете радио и с облегчением вздыхаете, услышав симфонию Чайковского. Но радость ваша будет непродолжительна — через минуту музыка прервется, и громовой голос диктора возвестит вам: «Если у вас болит голова, пользуйтесь только пилюлями фирмы Х».
В центре города, на Бродвее, у Таймс-сквера, торг идет круглые сутки. Здесь можно купить тросточку в четыре часа ночи и сходить в кинематограф в семь утра — были бы только у вас доллары. Продать! Во что бы то ни стало продать! Во что бы то ни стало заставить покупателя выложить на прилавок деньги, пока он не оставил их у конкурента! Ради этого фирмы идут на все...
* * *
Таким я увидел Нью-Йорк осенью 1946 года, таким же я видел его много раз позже: все та же автомобильная толчея в узких и грязных, пропахших гарью улицах Манхэттена, все то же мелькание огней на Бродвее, все те же дюймовые газетные аншлаги, возвещающие об очередном таинственном убийстве или о новом антисоветском выступлении очередного политического лидера.
Но нас, международников, естественно, в первую очередь интересовало, в каком направлении развивается послевоенная внешняя политика этой страны. А в этой области перемены были весьма значительны, и особенно выразительно они дали о себе знать осенью 1947 года, когда мы снова приехали в Нью-Йорк, чтобы освещать вторую сессию Генеральной Ассамблеи ООН. И тут яснее, чем когда-либо, мы увидели, что реальную власть в Соединенных Штатах осуществляет «большой бизнес».
Однажды вечером после бурного заседания Генеральной Ассамблеи, на котором член американской делегации, будущий государственный секретарь Джон Фостер Даллес, теряя самообладание, злобно выкрикнул: «Не будет отступления к Тегерану, Ялте и Потсдаму», группа корреспондентов задержалась в шумном, освещенном мертвенным голубоватым светом зале прессы. Усевшись на металлических штампованных столах, они обменивались впечатлениями. Обозреватель одной из так называемых «солидных» американских газет многозначительно сказал:
— Как бы там ни было, но когда говорит человек доллара, — это звучит веско. Право же, времена сенатского пафоса и парламентских трюков прошли. Недаром отсюда убрали старца Коннэли. Он был смешон со своими старомодными манерами — постукиванием кулаком по столу, мелодраматическими взвизгиваниями, мудреной фразеологией. Теперь говорит и решает сам бизнес. Так яснее, проще и удобнее, черт возьми!
— My money — my diplomacy[1] — иронически бросил из угла корреспондент либеральной газеты. — Но вы упускаете одну деталь — не все в мире продается и не все покупается.
— Не стоит философствовать, парень, — обрезал его поклонник Даллеса. — Что толку в том, что твоя газета хочет казаться неподкупной? Вспомни о ее смехотворном тираже!.. — И, повернувшись к своим коллегам, он продолжал развивать ставшую модной в послевоенной Америке теорию великодержавного бизнеса. — Да, наша цивилизация — это цивилизация великих корпораций. Корпорации, банки — динамо-машины нашего общества. Что из того, что на политическом небосводе Вашингтона пока что не сверкают звезды, равные покойному Джону Пирпонту Моргану или Джону Рокфеллеру? Раньше люди создавали корпорации, теперь корпорации делают людей. И, будьте уверены, «большой бизнес» умеет расставлять силы. Вы не задумывались над одним явлением наших дней, какой любопытный триединый союз образуют сегодня наш бизнес, наша дипломатия и наши военные? Даллес, Форрестол, Ройялл, конечно, не ровня покойным «большим старикам», но эти парни тоже знают, чего они хотят и чего хочет бизнес. В этом их преимущество перед старыми сенатскими говорунами...
Этот откровенный разговор был весьма характерен для послевоенных умонастроений правящих кругов Америки. Короли «большого бизнеса» поняли, что методы, применявшиеся их отцами, сейчас устарели. В наше время они не говорили уже так, как говаривали их предки: «Мы — доверенные лица господа бога, которым он вручил богатства и власть в этой стране». Наоборот, они любили распространяться о социальной демократии, о всеобщем равенстве, об индивидуальных свободах, о правах человека. Но под шумок этой болтовни «большой бизнес» проводил в лихорадочных темпах реорганизацию и перестройку своих сил, имевшую целью дальнейшее укрепление диктатуры монополистического капитала, которая душила всякое прогрессивное движение в стране и претендовала на роль международного жандарма.
Типичной особенностью американской государственной машины всегда было тесное
