– Всю жизнь не получится.

– А мне много не надо. Мне вот дали пять окладов, за отпуск дали и выходное пособие заплатили. На первое время хватит, а там все равно. Разочаровался я в службе, Костя.

– Даже не верю.

– Сам не верю, – улыбнулся лейтенант, – это я мало отслужил. А уже в печенках. Лучше вовремя валить, чем всю жизнь заваливать. Душно мне в армии. Вернуть бы все назад, я бы в театральный вуз пошел. А у меня что, суворовское, потом в нахимовское перевелся, потом курсантом.

Они постояли, подумали о своем. Татаренко об упущенных годах думал. Костя думать не хотел, как дальше придется жить.

– Ну так что, потрясете вы кореша? Расколется?

– Куда он денется? Два захода, три по ноль-пять, и заговорит как миленький. В другом, Костян, дело. Расколоть – расколю. А дальше?

– А дальше? Что дальше?

– Настоящие боевые товарищи поступают иначе! Пиво, не жалея, потрошило летеху на верный бред.

– Найдут его, предположим. Установят, допустим. И все? Тюрьма, срок? Думаешь, тюрьма лечит? Ты вот сам подумай.

– Да… – растерянно ответил Костя.

Он вспомнил братский кулак и слово свое вспомнил. Обещал заботиться о матери, обещал, что научится зарабатывать и станет жить как человек. А что в итоге? Водил за нос Костю невидимый ужас, и не знал он, что делать.

– Не лечит тюрьма. Армия не лечит. Жизнь вообще вылечить не может. Единственное, к чему нужно стремиться, – это к справедливости. Понимаешь, нет справедливости на белом свете. А я не верю, что нет. Так слабаки только думают или те, кто смог приручить справедливость и боится теперь лишиться своего счастья.

Татаренко не давал Косте говорить.

– Меня послушай. В армии не слушал, тут выслушай. Я вот… скрывать мне больше нечего, я тебе честно признаюсь. Я таким трусом раньше был. Я себя ненавижу за трусость. Я бы, может, и не хотел бояться, а боялся. Одного боялся, второго. Сделать что-нибудь боялся или не сделать что-то. Тоже боялся. А потом я не заметил, как сам стал одним сплошным куском страха. Страх во мне осел, он меня заполнил, понимаешь? И теперь я сам стал страхом для других. Я теперь ничего не боюсь, потому что погряз по горло в бесконечной тряске.

Скорее всего, Костя понимал. Он не чувствовал сил объяснить, как именно понимал и на что был готов, чтобы доказать свою правду. Но, глядя на пропитого лейтенанта, почувствовал: так мерзко ему стало, что в одночасье захотелось вернуться домой, бросить все и попробовать еще раз зажить иначе.

Хватанув момент, когда летеха заговорился, он выдал решительно, как умел:

– Я вас понял, товарищ лейтенант.

Татаренко звал к корешу. Говорил, что жена вечером уедет, и вдвоем (раз теперь они в одной лодке) легче будет выпытать правду. Он винил себя в смерти Лехи. Если бы не контракт, тот бы остался дома, не поехал бы никуда.

Костя сказал, что обязательно придет.

Ушел бы сразу – такой холод стоял на кладбищенском пустыре, так беспокоил ветер, что невозможно было говорить с Летчиком.

Костя не верил, конечно, что Летчик слышит его. Он даже был уверен, что нет его ни здесь, ни там где-то. Одна память осталась. И то, вот-вот, да забудется, переживется.

Он оборачивался, сам не понимая, что такого страшного может произойти. Самое страшное – позади. Самое страшное – впереди. А сейчас бояться нечего.

Он смотрел поверх, стараясь не замечать блеска новой ограды на фоне соседних, обшарпанных и забытых.

– Леха, ты не обижайся, – сказал Костя и сам не поверил, что начал говорить. Сигарет не осталось. Жадно замусолил он поникшую веточку. Вяжущий привкус промчался во рту. Горько стало.

Леха молчал. Смотрел с фотографии без улыбки, испуганно сжав губы. В спелом камуфляже, в черной беретке, с автоматом в руках. По духанке щелкали их на пересыльном пункте. Леха вышел неплохо, только топырило ухо и глупо сияли веснушки.

«Главное – держаться вместе», – с казал тогда Летчик.

И они держались.

– Я не знаю, – сказал Костя, – что будет дальше. Но ты не обижайся. Мы, Леха, за тебя отомстим.

Он хотел бы услышать: «Нет, Костян, не вздумай. Так должно быть. Возвращайся домой и живи как сможешь. Не нужно мести. Не нужно никаких убийств. Я не позволю тебе совершить ужас».

Но ничего Костя не услышал.

Куда он мог вернуться? Представил, как будет мстить за Летчика, как накинется на хмыря и начнет душить, и так нехорошо стало, что крутануло голову, и Костя присел на корточки, схватившись за край оградки.

В какой-то момент он передумал идти к Татаренко.

Усталость била по лицу. Сверкало пред глазами. В ногах перестала крепнуть земля.

Подняв голову, он вдруг разглядел в фотографии не молодого призывника, а пьяного дембеля. Тот лыбился кособоким зубным оскалом, и бритая голова нещадно слепила большим солнечным пятном.

За пустырем он рассмотрел краешек леса. Массивные ели тянули к нему лапы и звали-звали, как своего. В еловом поднебесье, задрав голову, важно стоял Левчик, по-дембельски спрятав в карманы руки.

Костя шаг сделал, и дембель повторил. Прошел вперед – дембель сиганул в темноту леса.

Он бежал за ним и видел, как тот задыхается. Тощие ветки царапали бушлат, щебень бросался в ноги. Потом Костя сам стал подыхать. Стучало в груди, лицо горело на сквозном ветру.

– Где ты? Я передумал, никого я не буду убивать. Теперь все будет по-другому.

Эхо разило шальной волной. Костя разглядел, рванул через силу, но лес хватил солдата, и зелень формы ослепила раздетые ветки, накрыла голые стволы.

Он мчал по крутым тропам, и птицы неслись, не видя неба, задевая древесные головы. Пестрил шум, свистел вдогонку ветер.

Он бежал не за дембелем, растворился тот снова, и уже безвозвратно. Бежал он прочь от новых смертей, прочь от предстоящей расправы, прочь от лейтенанта и всего, что жило в нем все это время.

Когда лес перекрыл дорогу непроходимым вечнозеленым ельником, Костя сдался и рухнул живьем. Больно ударившись о тяжелый камень, случайно брошенный не пойми кем, он еще мог разглядеть, как свесился над ним синий островок неба.

Там, между синим небом и зеленой еловой каймой, плыл неторопливо Летчик. Там, между синим и зеленым, кружил засыпающий Костя. Так ему стало легко, что, набрав воздуха, отпустив себя, поднялся на ту запредельную высоту, с которой только начиналась невнятная, но совершенно другая жизнь.

Радовалась мама. Вой полицейской сирены разрывал ночную тишину. Молодой Костя хватал офицерские звезды и улыбался, улыбался, улыбался.

2017–2018