как же здорово, когда ты можешь и создать что-то великое и при этом сидеть неподалеку от императорской ложи в Большом цирке, есть павлиньи язычки при первой же прихоти, помочь какому-нибудь всаднику в получении должности, лишь только замолвив за него слово императору, ссужать деньгами разоряющихся сенаторов, зная, что они, конечно, не смогут отдать долг, но сознавать, что их род, ведущий начало от первых царей, задолжал вольноотпущеннику. Вот она, настоящая жизнь! Не прозябание, а истинное наслаждение! И она не так уж и недостижима. Ведь мы с тобой переселились же из проклятой Субуры в квартал богачей! Осталось переселиться на Палатин! Я честолюбив? Почему бы и нет! Император сам сын вольноотпущенника! Чем я хуже? Почему мне нельзя хотеть стоять рядом с властелином мира?

Ливию больно уколола фраза мужа про «проклятую Субуру». Да, квартал бедняцкий, с дурной славой, но там стоял дом, где она родилась, где жили ее родители, память о них она благоговейно чтит. И Александр раньше никогда так не говорил, наоборот, старался улучшить их простую жизнь, сам раскрашивал стены дома. Но то было раньше. Теперь это время безвозвратно утекло, Александр не хочет его вспоминать, а она, сейчас живя в роскоши, постоянно вспоминает о нем.

– Может, тебе самому пойти к императору, например, чтобы узнать, правда ли мы теперь стеснены в средствах и не выделит ли нам Пертинакс побольше денег? Сейчас, зимой, их требуется немало.

– Ливия, я никогда не просил денег, не стану делать это и сейчас.

– Но ведь это же непрактично, любимый! Мы зависим от императора, мы простые люди, не патриции, нам ли задирать нос? Ведь у богачей всегда стоит толпа клиентов, и среди этих клиентов есть много людей и значительнее нас. А ты вольноотпущенник Пертинакса, считай, член его семьи, почему ты упрямишься?

– Да, я почти никто. Ты ведь знаешь, моя мать – гречанка из Эфеса, дочь торговца, отец – простой ауксиларий из венделиков, за свою службу не получивший даже клочка земли. Но ты пойми… Я не знаю, какие подобрать слова, чтобы тебе объяснить. Уже много сотен лет весь обозримый мир принадлежит римлянам, но когда-то это было не так. Отец умер, едва мне только шесть лет исполнилось. Но я запомнил, как он, умирая от болезни, постоянно рассказывал мне о предках – свободных людях, живших у Данубия и вынужденных после долгой борьбы покориться несокрушимой силе римлян. Он хотел, чтобы я помнил о них. А моя мать из греков Эфеса, чьи предки переселились туда из Фив, разгромленных Филиппом Македонским. Мои пращуры-греки так любили свободу, что всегда боролись против любой тирании. Когда понтийский царь Митридат велел вырезать всех римлян, что жили на его земле, мой предок участвовал в той страшной резне в Эфесе, о которой до сих пор помнят на Востоке, да я уверен и здесь тоже. Во мне кровь свободных по духу людей – греков и венделиков. Я горжусь этой кровью. После смерти отца моя мать, не имевшая средств к существованию, была вынуждена отдать меня в рабство, чтоб я просто не умер с голоду. И потому я с малолетства воспитывался в доме Пертинакса и на самом деле чувствовал себя частью его семьи, но никогда не забывал, кто я. Мать умерла вскоре после отца. Пертинакс, когда я подрос, освободил меня, я бесконечно ему благодарен, что теперь я не раб. И несмотря на это мне сложно просить его о милости. Я не просил ее раньше, не попрошу и теперь. Я охотно приму любой дар, но не могу просить, чего бы то ни было.

– Милый мой, храбрый и честный Александр! – улыбаясь, произнесла Ливия, целуя его. – Я рада, что ты такой. Многим римлянам не мешало бы поучиться у тебя гордости. При Коммоде даже потомки древних родов не брезговали унижаться пред этим безумцем, лишь бы что-то получить от него. Но мы не сможем содержать виллу на такие скудные средства. А император потом взыщет с нас, что здесь возникнет полная разруха. А ведь она неизбежна, потому как денег хватит только на пищу и больше уже ни на что. Наверное, закралась какая-то ошибка, мы просто обязаны подробно расписать императору расходы на эту виллу. Андрокл и Диоген все напишут, ничего не приукрашивая, а я отнесу эти расчеты на Палатин. Заодно и расскажу Пертинаксу о посещении Дидия Юлиана, наверняка это покажется ему важным и он снова обратит на нас свое внимание.

– Да, подозрительные происки этого сенатора – хороший предлог, чтобы вновь обрести расположение императора! – с надеждой произнес Александр.

В комнату вошел раб и протянул Александру навощенную табличку, принесенную императорским рабом с Палатина. В ней император звал Александра и его жену к себе на ужин.

– Я же говорил, он вспомнит обо мне! Когда долго о чем-то думаешь и желаешь, боги всегда помогают! – воскликнул Александр, охваченный радостью и, бросив табличку, в порыве ликования обнял жену и расцеловал ее.

Ливия смотрела на него с бесконечной любовью и радовалась за мужа. Но к этим чувствам примешивалась и печаль, что между ними теперь навсегда стоит император.

В зале Юпитера – самом большом и шикарном триклинии Рима, за столом возлежали три человека. Император Публий Гельвий Пертинакс, сенатор Тиберий Клавдий Помпеян, ритор и грамматик Валериан Гемелл. Огромный стол, созданный из пентелийского мрамора, с ножками в виде сидячих крылатых грифонов, за которым могло поместиться до сотни человек, сейчас резко контрастировал с окружающей роскошью палатинского дворца необычной скромностью своего убранства. Салат из артишоков, мясо птиц, тушенное с грибами и сыром, форель, один кувшин вина. И пусть все это было подано на посуде из золота, все равно такого простого ужина давно не видели статуи громовержца Юпитера, стоявшие в нишах триклиния.

Сотрапезники императора, как и он сам, давно шагнули за порог шестидесяти лет, в потоках их густых бород серебряными ручейками извивалась седина. Голоса их, как и движения, неспешные, плавные указывали на некую общую слабость, являвшуюся признаком болезненной старости.

Валериан был немного младше императора, в молодости они вместе обучались у грамматика Гая Сульпиция Апполинария, но если со временем Пертинакс оставил преподавание и поступил на службу в легион, то Валериан Гемелл, закончив обучение, всю жизнь работал грамматиком. Сначала, как и у Пертинакса, это дело не приносило ни значительного дохода, ни известности, но Валериан, не обладая более никакими талантами, четко шел к намеченной цели – стать успешным человеком, чей труд оплачивается достойно. Но лишь к сорока годам он этого