– Догадываюсь, вы и есть автор фотографии, – доверительно проговорил мужской голос возле его локтя.

Джайлс еще глотнул вина, мечтая только о том, чтобы побыстрее разделаться со всеми этими галерейными делами, всеми этими людьми и вернуться в бар своего отеля, чтобы уже в одиночку как следует выпить. Здоровье вынудило его бросить пить несколько лет назад, однако недавно он пришел к выводу, что ни черта тут нет разницы; он уже старый, и в любом случае жить ему недолго.

– Что же заставляет вас догадываться? – с просил он мужчину.

Мужчина улыбнулся с какой-то фальшивой фамильярностью:

– Ваш костюм самый немодный из всех, что я видел за последние тридцать лет, – шепнул он. – Только художник рискнет показаться на людях в таком виде.

Джайлс опустил глаза на свои изрядно помятые и поношенные брюки – от старости они лоснились на коленях. И утвердительно кивнул. Он знал, что выглядит как старый бродяга. И уж точно никогда не думал о себе как о художнике. Даже в юности, а уж тем более в те времена, когда он был социалистом, он предпочитал считать себя рабочим человеком, в лучшем случае – ремесленником.

– Ну да, я не модник, – проговорил он. – Я ношу этот костюм с 1953 года. И, уверяю вас, вовсе не из показного артистизма.

Мужчина назвал свое имя, и Нед вспомнил, что так зовут известного дизайнера мужской и женской одежды. Неудивительно, что он заприметил костюм.

– Занятная работа, – сказал мужчина, вновь повернувшись к фотографии, – разве что чуть темновата. И все же я всерьез думаю купить ее. Не расскажете мне о ней?

Джайлс уловил в словах модного дизайнера рисовку – тот, намереваясь купить фотографию, разыгрывал тонкого ценителя.

– Вообще-то она не продается, – с казал он. Мужчина ему сразу не понравился, а чутье на такие вещи редко подводило Джайлса.

– Ну конечно, продается, – возразил дизайнер, жестом указав на стену. – Не будьте смешным, на ней цена указана. И довольно внушительная, если можно так сказать. Особенно за работу живого автора.

Джайлс рассмеялся; он припомнил, как бесцеремонно иной раз ведут себя богатые и успешные люди, когда им говорят, что нельзя получить желаемого. Жизнь в Америке, в конце концов, по большей части измеряется деньгами, и в их представлении купить можно все.

– Ну, это затруднение ненадолго, – заметил он. – Довольно скоро она станет посмертной работой.

– Кто эта девочка? – спросил дизайнер.

Джайлс посмотрел на него, прикидывая, достоин ли он дальнейших разъяснений; затем сделал еще глоток гнусного белого вина и вновь надолго замолк, глядя на фотографию.

– Она была из последних диких апачей Мексики, – наконец ответил он. – Охотник на горных львов [4] Билли Флауэрс выследил ее со своими собаками в Сьерра-Мадре. Это случилось весной 1932 года. Она была почти голой и умирала от голода. Флауэрс не знал, что с ней делать, и приволок ее в ближайший городишко – в Бависпе, штат Сонора. Она никого к себе не подпускала, и поначалу мексиканцы держали ее на цепи на площади и бросали ей еду, словно дикому зверю. А потом поместили в тюремную камеру. Они, конечно, не знали, как ее зовут, а сама она с ними не разговаривала, и поэтому они стали называть ее la niña bronca – дикая девочка.

Джайлс одним глотком допил вино из чашки.

– Вот, собственно, и все, – сказал он. – Мне довелось в это время оказаться в Мексике, и я сделал снимок. Я совсем еще мальчонка был. Давно это было. Очень давно. Прямо-таки в другой жизни, – Джайлс отвернулся. – Надо бы налить еще стаканчик. Извините меня, пожалуйста.

Дизайнер ухватил его за локоть.

– Подождите минутку, – попросил он. – Что значит «вот, собственно, и все»? Что с ней потом стало? Расскажите мне.

Джайлс холодно смотрел на мужчину, пока тот не выпустил его локоть. Он стар и не слишком здоров, его выводило из себя, когда посторонние люди позволяли себе касаться его. Он понимал, что дизайнер выспрашивает подробности для того, чтобы, если он купит фотографию и повесит ее на стену в своем лонг-айлендском особняке, потчевать гостей любопытной историей.

– Ладно, – ровным голосом сказал Нед. – Все очень просто. Я заплатил шерифу, чтобы сфотографировать ее. Знаете, когда ее привезли, сразу же по всей округе разнесся слух о том, что поймали апачскую девчонку. Люди приходили за многие мили, чтобы своими глазами взглянуть на нее. Началось что-то вроде паломничества, и la niña bronca стала главным туристическим аттракционом. Торговцы поставили на площади перед тюрьмой ларьки и торговали тамале и тортильей [5]. Прямо как на карнавале. Шериф запускал людей посмотреть девочку группками по трое – четверо. Ясно дело, всех пришедших за право посмотреть на нее просили внести малую толику денег в фонд городской тюрьмы. Она принесла хороший доход. Все кому не лень на ней деньги делали.

– Как увлекательно, – заметил дизайнер. – А что с ней сталось потом?

– Она кусала всякого, кто до нее пытался дотронуться, – продолжил Джайлс, – и отказывалась от еды и воды. Свернулась, как зародыш в утробе, – он рукой показал на фотографию, – ну, вот так. За пять дней уморила себя голодом. Ее похоронили в безымянной могиле на краю городского кладбища, прямо за забором. Потому что, разумеется, она не была христианкой. – Джайлс попытался выцедить из пустой чашки еще глоточек, снова посмотрел на снимок и сказал, понизив голос: – И это все. Конец истории. А теперь прошу меня извинить… – закончил он, отвернувшись.

За оригинальный отпечаток фотографии шестидесятивосьмилетней давности дизайнер выписал владельцу галереи чек на 30 тысяч долларов, и на уголок рамки наклеили красный ярлычок с указанием, что снимок продан. У Неда Джайлса этот отпечаток был последним; он уже давно не печатал фотографии, да и лаборатории у него давно уже не было, а все негативы сгорели в пожаре, случившемся несколько лет назад в его студии в Альбукерке. Джайлсу было стыдно, что он продал фотографию, стыдно было, что он выставил ее. Мысль о том, что этот снимок, такой личный, столько для него значивший, будет висеть на стенке у этого мужика, и всякие козлы, хихикая, будут смотреть на него поверх бокалов с коктейлями, была почти невыносимой. Однако деньги ему были очень нужны. Они дадут ему возможность спокойно помереть, избежав последнего унижения – положения неимущего на содержании у штата. И за это ему тоже было стыдно.

Разумеется, то, что он рассказал, не