В тот вечер по всему городу отключили электричество. Я достал из подвала угольную печурку, затопил ее и до поздней ночи при свете свечи писал письмо в Организационный комитет Большой экспедиции к апачам. В оконные стекла швыряло снег, а ветер продувал домишко моих родителей насквозь.

За ночь снегу намело на два фута, и «Чикаго Трибьюн» вышла только к вечеру следующего дня. «Снежная буря накрыла город», – кричали заголовки, а в газете написали, что ночью на улицах замерзли десятки людей. Все говорили, что это самая страшная снежная буря, какую они когда-либо видели. Никогда не забуду статью на первой полосе с пересказом речи президента Гувера, произнесенной накануне в Вашингтоне. Президент сказал, что вмешательство федерального правительства в экономику противоречит «американским идеалам и американским установлениям», а Депрессия пусть идет своим чередом. Лучшим ответом на голод и страдания, сказал Гувер, для предпринимателей является добровольное удержание зарплат на прежнем уровне и сохранение рабочих мест, а для всех остальных американцев – «благотворительность и взаимопомощь на добровольной основе». Хорошо бы президент втолковал это людям, оставшимся без крова и замерзавшим прошлой ночью на улице.

Думаю, работать в экспедицию попросились мальчишки, прислуживавшие во всех частных клубах, в которых развесили объявление. Шли недели, а ответа от Оргкомитета все не было. Я его так и не дождался.

Прошло еще несколько дней, и в мою дверь постучали дама и мужчина из социальной службы. Я знал, что это произойдет, и, когда меня спросили, кто обо мне заботится, соврал: сказал, что со мной живет дядя Билл из Калифорнии, просто сейчас его нет дома. Они, похоже, не поверили и спросили, можно ли зайти и осмотреть дом. Я сказал: нет, дяде это не понравится, а они сказали, что в следующий раз придут с полицией и ордером на обыск. Оставили свою карточку и сказали, что дядя должен срочно связаться с ними и оформить бумаги на опекунство. И если он не объявится в течение трех дней, они придут и заберут меня, и я буду должен жить в приемной семье, пока мне не исполнится восемнадцать. Вот тут-то я и понял, что пора уезжать из города. Мне семнадцать исполнится через пару месяцев, я уже довольно давно сам о себе забочусь и совершенно не собираюсь жить у чужих людей. До начала экспедиции в Мексику оставалось еще несколько месяцев, и я решил потратить это время, отправившись на машине на юг, немного посмотреть страну, а уж потом заявиться в Оргкомитет в Дугласе, штат Аризона.

Ранним вечером я уже попрощался с Энни Парсонс, моей любимой девушкой. Думаю, она понимала, что надолго после смерти родителей я в городе не задержусь. Сказал, что буду ей писать, что, наверно, вернусь летом, но про себя знал, что все это ложь. Думаю, и Энни это тоже знала, потому что последними ее словами, когда я уже проводил ее в общежитие и мы поцеловались перед дверью, было: «Будь счастлив, Нед Джайлс».

Я уже упаковал вещи, а наутро я загружу их в папин «родстер», запру дом и оставлю ключ под ковриком для людей из банка, которые все равно собирались его забрать. (Все папины долговые расписки, как и извещение о лишении права на выкуп имущества, я сложил на столике прямо перед входной дверью.) А потом покачу прочь из Чикаго, прочь от родительского дома, прочь от моей старой жизни. Кто знает, может, я никогда не вернусь. В груди у меня порхают бабочки.

23 января 1932 года

Канзас-Сити, Миссури

Ну да, я не так уж аккуратно веду записи, а все потому, что последние три недели я почти все время находился за рулем. Я был так занят, что не записал ни строчки, хотя добрался уже до Канзас-Сити. Я стараюсь не тратить то, что удалось скопить в клубе, ни папину совсем маленькую страховку (большую ее часть я потратил на камеру), поэтому я на две недели задержался здесь поработать на пастбище, принадлежащем Армурам, членам клуба «Чикагская ракетка». Взяли меня только потому, что я вез письмо от самого мистера Армура, я попросил его об этом еще в Чикаго, когда продумывал маршрут. И все равно управляющий, толстяк по имени Эрл Бимсон, дал мне самую завалящую, самую низкооплачиваемую работу – чистить загоны для скота. Я не боюсь тяжелой работы, да и вообще я работал чуть не с пеленок, но такого я еще никогда не делал. И никогда моя прежняя работа в теннисном клубе не казалась мне такой завидной, как после двух недель выгребания коровьего дерьма. Каторжная грязная работа, а платят всего доллар в день. И все равно каждый день приходят десятки тех, кто готов так работать, и получают от ворот поворот.

Я не завел здесь ни одного приятеля. Мое рекомендательное письмо мало того что пробудило в мистере Бимсоне ненависть ко мне, так еще и оттолкнуло других: они думают, что я то ли член семьи, желающий ознакомиться с бизнесом с самого низа, то ли шпионю для семьи, то ли и то и другое. Я попытался одному сказать, что я такой же наемный работник, как и он, так в ответ услышал:

– Ну знаешь, Джайлс, если бы тебе и впрямь нужно было зарабатывать на жизнь, ты не раскатывал бы на такой машинке, правда?

– Это подарок отца, – ответил я. – Это все, что он мне оставил.

Вчера мы подрались с рослым молодым норвежцем из Миннесоты по имени Томми Лундквист. Сам я среднего веса, однако немного занимался боксом в колледже, а кроме того, у меня взрывной характер и хороший хук слева. Томми – к рупный медлительный парень, и я знаю, что задать мне перцу его подговорили другие. Он задел меня, я ударил в ответ. Он страшно удивился, а потом, увидев, что я в кровь разбил ему нос, принялся плакать. Мне стало стыдно, что я так сильно ударил его, но я подумал, что теперь меня наконец оставят в покое. Впрочем, я в любом случае скоро отсюда уеду.

13 февраля 1932 года

Омаха, Небраска

Я уже успел добраться до Омахи, и там мое служебное положение значительно улучшилось. Владельцы «Чикаго Трибьюн» – разумеется, члены клуба «Чикагская ракетка», они дали мне рекомендательное письмо владельцам «Омаха Дейли Стар», и мне удалось поступить туда временным ассистентом