Не стоит идеализировать войну… Война одевается в романтические одежды, но нет в ней никакой романтики, как и нет правды; вернее, в ней, как и во всякой лжи, много разных правд. Она коварна, жестока и несправедлива. Герои ее остаются на обочине, наедине со своей болью, с сединой в волосах и необъяснимыми для родных слезами, которые вдруг начинают катиться из глаз посреди ночи.

Слушая отца Гордея, я думал, сколько у нас таких вот безвестных, непризнанных героев, на которых раньше бы равнялась страна. А сколько их отдавали себя ради других не вспышкой, не разовым подвигом, а растянутым на годы горением, как горит огонек свечи…

Наверное, тогда, под липами, за чаем с янтарным медом, одновременно с воспоминаниями и зародилась эта книга — еще не сформированная, не имеющая четкого содержания. На тот момент она состояла из обрывков историй, которые знал сам и о которых слышал от других, картинок из памяти: каких-то размытых лиц, обрывков мелодий, криков во сне, жирной грязи на гусеницах танка, моросящего дождя и треска огня горящих домов.

Мы еще не встали из-за стола, а я уже знал, о ком будет первая повесть.

Перед глазами встало лицо одной женщины — с серыми строгими глазами, со скорбными морщинками на переносице и в уголках губ; в каком-то нелепом, скрывающем ее миловидность старушечьем платке на голове.

Она одета в пропаленную, грязную болоньевую куртку, позади нее развалины в снегу, а под ногами клетчатая полупустая полиэтиленовая сумка с разошедшимся замком.

Ей есть что нам рассказать.

ЧАСТЬ I

НАДЕЖДА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ТИШИНА

27.12.1994

В квартире номер 14, на втором этаже панельного дома по улице Шевченко в городе Томске, в полумраке спальни запищал электронный будильник.

Светящиеся цифры на будильнике показывали семь утра. Окна спальни закрывали бежевые шторы, за шторами было еще темно, горели огоньки в окнах соседних домов. Фонари на улице отбрасывали свет на тротуар и слежавшиеся сугробы. Термометр за окном показывал минус двадцать семь градусов.

Не хотелось даже представлять себе, что сейчас придется вставать с постели, покидать уютную квартиру, где божественным теплом греют батареи; где на подоконнике отделенные лишь стеклом от лютой стужи стоят в горшочках живые цветы; затем выходить на мороз, на улицу, идти по скрипучему снегу, прикрывая рукой щеки, и после еще долго трястись в выстуженном троллейбусе, где толстый слой инея на стеклах.

Настойчивый писк будильника стал громче. Ольга высунула руку из-под одеяла, на ощупь нашла кнопку будильника на прикроватной тумбочке и отключила сигнал. Еще минутку полежала с закрытыми глазами. В полумраке комнаты вырисовывался шкаф-стенка с вазочками и книгами на полках, дальше коридор, комната дочери и кухня, где в темноте время от времени чуть слышно гудел холодильник. Начинался новый день, пора вставать, будить дочь, собирать ее в школу и ехать на работу.

Ольга включила торшер, сунула ноги в мохнатые тапочки и направилась в ванную, по пути крикнув в комнату, где спала дочь:

— Настя, подъем!

Давным-давно, семь столетий назад, один беспокойный монах-францисканец Джон Пекам изобрел способ изготовления зеркал, и с тех пор люди получили безжалостную возможность видеть себя со стороны. В ванной, над полочкой со всякими тюбиками и баночками, зеркало отразило лицо Ольги — заспанное, без косметики, но довольно миловидное лицо сорокалетней женщины с тонкими бровями, с морщинками возле глаз, с высветленными волосами до плеч. В серо-голубых глазах можно было прочесть выражение какой-то детской неуверенности, беззащитности, но это в глубине, на самом дне — дочь и сын этого никогда не должны замечать.

На скорую руку приведя себя в порядок, Ольга направилась в детскую. Дочь и не думала просыпаться. Приоткрыв рот, она разметалась по кровати, не реагируя на включенный свет.

— Настя, вставай! Быстро просыпайся, — не ограничиваясь словами, Ольга легонько потрясла дочь за плечо. — Доченька, сегодня последний день школы. Завтра каникулы…

Двенадцатилетняя Настя попыталась натянуть одеяло на голову и отвернуться к стенке, но последние слова дошли до ее сознания. Она открыла глаза, посмотрела на маму и быстро перевела взгляд на угол комнаты, где золотилась шарами наряженная елка. Точно такие же елки, наверное, стояли сейчас во всех квартирах города. А в центре, на убранной от снега площади светилась огоньками гирлянд гигантская ель с огромными бутафорскими конфетами, привязанными к мохнатым лапам.

Старый год уходил в прошлое, наступал год новый — 1995-й, и его встречали праздником.

— Мы сейчас умоемся, потом оденемся, чтобы ты на утреннике была самой красивой, — приговаривала Ольга, расчесывая длинные волосы дочери, заплетая их в косу.

Раньше Настя спала с мамой, а в комнате, где она сейчас расположилась, проживал ее старший брат Алексей — Алеша. Он уже полгода служил в армии. В шкафу осталась висеть его одежда, на столе стоял магнитофон с колонками, на стене плакаты с какими-то рок-группами. Возле магнитофона — недавно присланная фотография сына в рамке. Улыбающийся мальчишка в военной форме, который хочет выглядеть настоящим мужчиной. Худой, чуть лопоухий, на шевроне золотистый танк — бронетанковые войска, учебка под Новосибирском.

Пять месяцев назад Ольга ездила к нему на присягу. Сын немного вытянулся, похудел, старался вести себя с матерью по-взрослому, избегая проявления чувств. После присяги ему дали увольнительную. Было тепло и солнечно, они пошли в какой-то парк, сидели на скамейке, прижавшись плечами, ели мороженое. Ольга сняла с него фуражку, гладила ладонью по стриженой голове, он этого стеснялся, говорил: «Ну мам, не надо, хватит…» Мимо проходил офицер, сын быстро надел фуражку, вскочил, вытянулся и торопливо вскинул руку к козырьку, словно показывая, что уже принадлежит армии. А Ольга смотрела на него и думала, что он так и остался застенчивым беззащитным мальчишкой, несмотря на внешнюю взрослость и военную форму.

Когда сыну исполнилось шесть лет и родилась Настя, муж ушел. Надо было как-то приходить в себя, жить дальше. Дети думали, что она сильная, а она была, наверное, слабее них — просто взрослая. Завтраки, прыгающая по ступеням коляска; сына в садик с больной Настей на руках: «Вы там, пожалуйста, посмотрите, чтобы его не обижали…»; очередь к врачу, мысли, где взять денег, затем сына из садика; куртка порвана — «ты с кем-то подрался?», а другой нет… Даже плакать от усталости не было сил.

Быт и маленькая Настя забирали на себя все