– Куда ты дел все деньги? Не поверю, что у тебя нет никаких тайных счетов! Или ты все на нее записал? Нет, что-то должно было остаться на тебе, не такой же ты идиот!

Ей было под силу изувечить его окончательно, раздробить все косточки, по одному вырвать оставшиеся зубы, если бы она решилась доставить себе такое удовольствие, но нарушить его молчания не могла. Глебу оно представлялось коконом, почему-то серого цвета, свитым из прочных нитей, способных изранить человеческие руки. И Розе уже хотелось этой крови, все равно, его ли, своей, лишь бы что-то живое проступило наружу, убедило, что она сама не умерла вместе с мужем…

Следующее утро взрывалось воплем:

– Ты еще жив?! Ненавижу!

Однажды она перешла на шепот, от которого свистело в ушах, и Глеб догадался, что люди, купившие половину их дома, уже переехали.

– Ты никогда не сдохнешь!

«Да ведь ты рада, что я еще жив!» – хотелось ему выкрикнуть.

Ее лицо то распухало от злобы, то вдруг ссыхалось, заострялось, превращая Розу в старуху, давно пережившую и сострадание, и любовь. Только ненависть еще цеплялась за ее душу когтями, заставляя выкрикивать грубые, злые слова. И ей хотелось, чтобы Глеб кричал вместе с нею. Кричал, стонал, хрипел, плакал, просил о помощи – что угодно, только бы не молчал. Только бы дал понять, что она отомщена за весь этот последний год…

Шаги уже гремели рядом – куда там Каменному Гостю! Глебу захотелось зажмуриться.

– Я ведь в любой момент могу ввести тебе воздух в вену. Думаешь, этот идиот, наш врач, станет искать след от укола? Да он двадцать раз перекрестится от радости, что не придется больше возиться с живым трупом!

«Он и не возится».

– Он, конечно, и не возится, но все – лишняя морока.

«Ну, давай же, наконец! Возьми этот проклятый шприц!»

– И все-таки ты у меня еще поживешь. Я пока не чувствую, что отомстила по полной. Тот адский год – ты помнишь? – был долгим…

«Года три, не меньше, – не согласился Глеб. – Она ведет отсчет с того дня, когда появилась Нина. При чем тут Нина? Я ее едва помню. Надо же… Я помню то, что с Розой все кончилось еще до нее. Но уже в этом проклятом доме».

Когда-то он был влюблен в этот дом, вернее, еще в проект. В его общей легкости, запечатленной в асимметрии крыши, Глебу виделось что-то Розино. Из тех времен, когда она занималась в балетной студии, а Глеб караулил на улице и подпрыгивал, заглядывая в окна. Поэтому в памяти и остались отдельные, выхваченные им фрагменты, которые не сливались в единый танец.

Тогда он и не мечтал о своем доме, таком вот – двухэтажном, с широкими изгибами лестниц на этой половине и витиеватой спиралью на другой, с огромными окнами, с дышащим жизнью зимним садом, с просторными спальнями и джакузи – словом, со множеством совершенно необходимых вещей, о которых студент Политеха имел довольно смутное представление. Да и кто в те годы знал, что такое «джакузи»?

Они с Розой слишком долго были сначала нищими студентами, потом просто нищими, а когда Глеб, наконец, вытянул этот дом из золотой жилы комсомола, воспользовавшись депутатским мандатом, они с Розой уже превратились в других людей. В ней больше не было того свободного размаха, который заворожил Глеба в юности, и она ни о чем не мечтала. Даже о детях.

Пока жили с его родителями, Роза не хотела детей, чтобы теснота не задушила их, а потом оказалось, что она не в состоянии забеременеть. Можно было, конечно, лечиться, делать операции, на которые теперь и деньги были, но жена как-то сразу сломалась. Поставила крест на всем том, нерожденном, несостоявшемся, что должно было стать ее жизнью. И тогда Глеб начал замечать: по дому мелькает старуха…

Она еще не поселилась окончательно, только присматривалась, обживалась, но теперь ее было не выгнать из Розы. Конечно, было ошибкой, что Глеб тоже сразу сдался, уступил свою любимую женщину этому уродливому существу. Нет, не ошибкой даже, а предательством, чего уж пытаться приукрасить. Именно это, а не то, что появилась Нина, которая и в воспоминания-то его втискивалась только бочком, усаживалась с краешка, стараясь не мешать Розе, занимавшей все пространство. Во снах – светлое, наяву – темнее темного.

– А у меня для тебя сюрприз! – Голос прозвучал с язвительной радостью, чтобы он сразу понял: хорошего лучше не ждать.

Ей было известно, что Глеб все слышит и понимает, врачи разъяснили это сразу. Общаясь с ними, он подавал сигналы глазами. Ей – нет. Просто закрывал их. Но Роза-то уже знала о его неотмершем слухе… Поэтому хлестать словами было единственно возможное отмщение. Плести из слов длинные хлысты, сдирающие кожу с души, да так, что боль брызжет кровавым фейерверком во славу мести.

Но Роза не могла удержать руки, плоть тянулась к плоти, требовала прикосновений. Ей просто необходимо было ударить по этому застывшему, неживому на взгляд лицу, чтобы в ней самой унялась дрожь, похожая на сексуальное возбуждение, только не любовью порожденная. Все возможные угрызения, вроде того, будто «лежачего не бьют», она отвергла сразу же. Он же бил ее, когда она не могла ответить. Он бил ее, не занося руки, но так, что у нее разрывалось от боли все тело.

– Слышишь?

Наклонившись, Роза пристально всмотрелась в пожелтевшую пленку век, но они не дрогнули. Ей говорили, что Глеб открывал глаза и вроде бы смотрел осмысленно, однако ей самой этого ни разу не удалось заметить. Он защищал от нее свой взгляд этими слабенькими, постаревшими веками.

– Ты слышишь? Сегодня у тебя праздник. Какой? Ты переезжаешь. Куда? В мою комнату. Зачем? А вот это и есть сюрприз.

Металлическая кровать на колесиках подалась без сопротивления. Роза толкала ее, напевая от радости: это она здорово придумала, мерзавец, пусть помучается с ее… Нет, ее муки ему никогда не изведать, но хоть отчасти он сможет испытать, каково это…

– Вот так!

Кровать боком глухо стукнулась в стену, но и это не заставило Глеба открыть глаза.

«Почему он не хочет меня видеть? – Роза все еще стояла у него в ногах, стиснув перекладину спинки. – На докторов ведь смотрел, что-то пытался сказать им взглядом. На меня ни разу не взглянул… Но я-то не виновата перед ним! Или ему стыдно? О, это вряд ли! Никогда ему не было ни жалко, ни стыдно».

– Я разобрала тут кладку