Светлана прогудела:

– Пошел отсюда! Порвешь тут все, Ренатка тебе задаст. Она говорила, это кубинская соломка, а ты о нее когти точить собрался!

– Не пинай его! – возмутилась Женька.

– Да я не пнула, так – отодвинула легонько.

– Мама говорит, что он единственный мужчина в нашем доме. Прояви уважение!

Глеб непроизвольно отметил: «Единственный». И почему-то обрадовался этому…

– Кажется, кто-то подъехал, – сказала Светлана, раздались шаги, верно, подошла к окну. – Нет, это не к нам. Соседка вернулась. Стройненькая… А его я что-то ни разу и не видела.

Женька фыркнула и втянула слезы:

– На что там смотреть-то? Воровская рожа. Наглая и дебильная. Не видела таких, что ли?

– Женька, нельзя же так – за глаза! Мы ведь не знаем наверняка, что он вор.

– А кто еще может купить себе такой дом?

– Мы, например… Не хочешь попробовать? Кажется, уже готово…

– Не хочу. Мы всего половину купили! На целый нам еще десять лет копить надо было бы. Мама говорит, что цены на жилье растут так, что за ними не угонишься.

– Ей лучше знать… А вот теперь к нам пожаловали! Миловановы, если меня зрение не подводит.

– Подумаешь, гости! – фыркнула Женька.

Глебу подумалось, что она сейчас должна раскачивать ногой, закинутой на другую, и презрительно кривить пухлый, мягкий рот. Такой был у Нины… Почему – был? И сейчас такой же.

«Я привыкаю обо всем думать в прошедшем времени, – признал он. – В будущем – только одно…»

– Ну, она все-таки старая подруга твоей мамы. Между нами, рядом с Ренаткой действительно старая.

– Почему между нами? Скажи маме, это ж дико приятно! А насчет друзей… Мама сама сказала, что друзей на новоселье не будет. Денег-то нам никто не одолжил, когда на этот чертов дом не хватало, а?

Знакомо скрипнула дверца духовки: Нина иногда запекала курицу, больше она ничего не готовила. Их негласный уговор предусматривал, что это он будет ее кормить. Хотя Глеб тоже, конечно, не торчал на кухне, привозил готовое.

– Нынче, чтоб вы знали, никто никому в долг не дает. Особенно друзьям: расписку брать неловко, а без нее могут и не вернуть.

Глеб согласился: «Это верно. Хотя и противно…»

За стеной отозвалось эхом:

– Противно все это.

– И мне противно. Да что поделаешь? Плетью обуха не перешибешь.

– А двумя плетьми?

Какое-то время Глеб продолжал вслушиваться в тишину, которая с каждой секундой становилась все плотнее, все плотнее. Она давила на уши, склеивала веки: уснуть и видеть сны… Смириться и ждать, когда на соседскую кухню заглянет кто-нибудь еще.

Жена не включала для него ни телевизора, ни радио, и Глеб пристрастился пересматривать свои воспоминания. Где-то он читал, что из давнего помнится не то, что было, а вспоминавшееся после самого события. Память хранит слепки…

Но сейчас Глебу являлись дни, минуты, которые он не перебирал раньше, совсем не помнил о них. Они всплывали будто из ниоткуда, разноцветными поплавками, вытягивая за собой ощущения, запахи… Особенно яркими были летние, накатывающие целыми волнами. Лица возникали незастывшими снимками, он отчетливо видел короткие гримасы, улыбки, движения бровей…

Самым трудным оказалось припомнить имена. Как звали ту девочку из прощального дня на море, которая, сидя на прохладных (было пасмурно) камнях, жонглировала тремя желто-красными персиками? Они были до того спелыми, что к ее острым локоткам стекал сок, и Глебу хотелось слизнуть сладость, но он, само собой, и вида не подал. Пятнадцать лет! Борьба ноющего во всем теле вожделения и стыда за него. Знал ли он имя этой девочки с шоколадными, блестящими ногами? Кажется, они разговаривали о чем-то… Или нет? О чем можно было беседовать с девочкой, к коже которой постоянно хотелось прикасаться и, свернувшись, лежать на ее коленях…

А тот мальчишка из другого лета, его недруг, какое имя он носил? Они враждовали только потому, что каждый претендовал на роль лидера летнего лагеря. Кто из них победил в той странной борьбе, так похожей на страсть? Глеб никак не мог вспомнить этого. Да это больше и не имело значения…

Глава 5

Слоняясь среди гостей, Женька и не скрывала того, что непривычная злость нарастает в ней, заставляя поеживаться, как от колючей шерсти, раздражающей кожу. Им так хорошо тут втроем, ну, вчетвером, считая Огарка. А сейчас чужие люди в доме, который тоже пока не стал родным. А вдруг стены впитают не ту ауру? И опять Светлане придется обходить со свечкой все комнаты, все углы, нашептывая что-то, наверное, уговаривая дом принять и полюбить их. Или, по крайней мере, дать им наконец пожить спокойно.

Последние три года в старой квартире были похожи на кошмар. Ожидание переезда, который, как линия горизонта, с каждым днем уползал дальше и дальше, наэлектризовало все: истертый палас на полу большой комнаты (в другой не было ничего, голые доски), ручку древнего холодильника «Памир», одежду, ладони… Их било друг от друга током. Тесно, так тесно!

А еще в старой квартире умирала бабушка, в одночасье, после инсульта, превратившаяся в другого человека. Не в человека даже, а… Женька не могла подобрать слова. Обычно таких сравнивают с растением, но растение ведь не мажет стены калом, не пытается сбежать из дома на ночь глядя, чтобы заставить всех троих побегать по морозу, не ест вилкой суп…

«Но ведь она – живая», – уговаривала себя Женька после очередного приступа ненависти, заставлявшей ее кричать бабушке, изорвавшей на клочки ее учебники: «Чтоб ты сдохла! Один вред от тебя!» А та не понимала и улыбалась через окно уходящему солнцу, может быть, уговаривая забрать ее с собой. И у Женьки лицо горело до того, что кожа, казалось, вот-вот лопнет: «Она ведь живая, нельзя так…»

Рената влетала в эту угрюмую квартирку, как светлая фея. За ней тянулась гирлянда забавных эпизодов, которые она весь день собирала для дочери. И для выжившей из ума матери. Женька могла поклясться, что веселый голос Ренаты пробивался в сознание бабушки. И та улыбалась уже осмысленно, получая удовольствие от общения с дочерью, способной смеяться…

– Я хочу быть такой, как ты, – признавалась Женька не раз. – Приносить с собой свет… Но у меня не получается.

– Ты лучше меня! Умнее, красивее. – Рената произносила это так убежденно, что дочь начинала верить.

И они опять припадали друг к другу, не для того, чтобы подпитаться энергией, а напротив – с желанием поделиться.

Потому-то сейчас Женьке было так обидно за мать: напустила в