совершит такой ошибки, а ваше великолепное знание священного писания всем известно. Неужели вы это сделали для того, чтобы иметь возможность заставить Иисуса игриво называть сестру Лазаря Магдалинкой?

Для патера было в высшей степени неожиданно услышать от неистового памфлетиста ответ, произнесенный тихо и сокрушенно:

— Отец мой, я признаю, что не должен был так писать.

Патер долго и с интересом разглядывал собеседника; тот молчал, углубленный в собственные мысли. Наконец, последовала реплика, явно рассчитанная на поощрение к более откровенным высказываниям:

— Дорогой мой, если вы считаете отождествление двух Марий единственным вашим деянием, заслуживающим раскаяния и покаяния, то боюсь, что вам все-таки не избежать геенны…

Пажес не поддержал шутливого тона кюре и задумчиво сказал:

— Дело, отец мой, серьезней, чем вам представляется…

После длительной паузы Пажес продолжал:

— Мы не виделись с вами около полугода, и это время оказалось для меня очень важным.

— У вас были важные события? Неприятные переживания? Или, может быть, наоборот, особо приятные?

— Событий сколько-нибудь важных не было. Если не считать внутренних событий… Вы сказали — переживания… Да, они были. Я просто много размышлял. И многое в моих взглядах не выдержало этих размышлений. Смею сказать, что сыграли известную роль и наши беседы…

— Наши?

— Да, разговоры, которые мы вели с вами неоднократно. Ваша аргументация все же в какой-то мере разъедала мой скепсис…

Патер был ошеломлен. Обычная сдержанность покинула его, и он чуть ли не во весь голос закричал:

— Вы хотите сказать, Пажес, что вы перестали быть атеистом и врагом церкви?!

Тот оглянулся по сторонам. На них уже стали обращать внимание. И ответил:

— Я не могу еще этого утверждать с полной определенностью… Но, пожалуй, я к этому близок. Позвольте мне прийти к вам для обстоятельной беседы.

Условились о дне и часе.

3

Патер Бергонье не был фанатиком. Он исправно и с удовольствием нес службу вот уже больше сорока лет. У него был приятный голос, и прихожане посещали его мессы не только по привычке, но и для того, чтобы послушать своего кюре. Иногда он произносил проповеди, умеренно благочестивые и учтивые в отношении к богу и деве Марии, причем отнюдь не злоупотреблял угрозами адских мук и не запугивал кознями Сатаны и его земных служителей. Таким же терпимым он был и на исповеди, не копался особенно в прегрешениях людей и быстро давал отпущение.

Что касается веры в высочайшие истины христианства, то он считал это своим личным делом. Папские энциклики и аллокуции читал с интересом, как и распоряжения по епархии. Занимался этим вечерами, после ужина, уютно устроившись в кресле у лампы с зеленым абажуром, когда экономка Тереза уходила на покой после дневных трудов. Нередко при чтении тонкие губы кюре подергивала усмешка, а иногда он давал даже волю более явному выражению своих эмоций и разражался дребезжащим старческим хохотком. Потом наступала очередь литературы иного порядка. Вольтер и Толанд, Болингброк и Дидро занимали постоянное место на рабочем столе патера. Он изучал их с несколько большим интересом, чем распоряжения по епархии, что можно объяснить лишь понятным стремлением служителя церкви наилучшим образом вникнуть в намерения и аргументацию ее лютых противников, чтобы во всеоружии, если это понадобится, ополчиться против них. И иногда чтение этих писаний сопровождалось весьма громким смехом кюре, причем не всегда в этом смехе можно было уловить явно выраженное осуждение.

…К четвертому часу утра они еще не успели уладить свои разногласия по таким вопросам, как непорочное зачатие Марии и ее телесное вознесение, непогрешимость папы, и ряду других. Споры шли жаркие, чему в немалой степени способствовали две с половиной выпитых бутылки мадеры (кюре не любил французских вин). Наблюдатель со стороны мог бы удивиться тому, что служитель церкви высказывает совершенно вольнодумные взгляды, опираясь на Вольтера и прочих отъявленных безбожников, а известный враг религии и церкви опровергает их, пользуясь арсеналом писаний отцов церкви и определений вселенских соборов, а также документами святого престола. Это было бы, впрочем, нетрудно истолковать так, что кюре испытывает прочность убеждений своего собеседника, ставшего наконец на единственно спасительный путь христианства, притом в единственно истинной его римско-католической разновидности. А он действительно встал на этот путь.

Когда в восьмом часу утра экономка Тереза вошла в комнату, кюре безмятежно спал в своем глубоком вольтеровском кресле, Пажес громоподобно храпел, развалившись на диване, а в воздухе буквально висел дым от выкуренных сигар и пахло отнюдь не богословско-философскими запахами. Она принялась убирать со стола, демонстративно гремя посудой и передвигаемыми стульями, но мужчины никак не просыпались. Наконец, ей удалось их разбудить, и историческая ночь кончилась.

Через день патера вызвали к епископу Граши.

Сравнительно молодой, болезненного вида прелат встретил его сурово. Наскоро свершив обряд благословения, он тут же приступил к делу:

— Отец Бергонье, чем вы можете объяснить слухи о вашей до неприличия странной близости с известным врагом церкви и христианства, скрывающимся под псевдонимом Лео Таксиля?

Последовал кроткий, тихим голосом произнесенный ответ:

— Только тем, монсеньор, что я действительно дружески встречаюсь с этим человеком.

Епископ превратился в соляной столп. Священник терпеливо дождался, когда тот будет в состоянии обрушить на него всю бурю своей ярости. Наконец, она разразилась. Не все слова, вылетавшие из уст высокопреосвященного, можно было разобрать, ибо многие из них проскакивали с невероятной скоростью, но общий смысл поддавался уразумению примерно в таком виде:

— Вы осмеливаетесь говорить это без малейших признаков раскаяния? Очевидно, вы вместе с этим сатанинским отродьем разрабатываете планы его гнусных нападок на святую церковь, может быть, вы даже участвуете в сочинении его мерзких пасквилей! Я должен буду устранить вас от церковнослужения, я должен буду возбудить ходатайство о лишении вас сана… Я… я… Вы… вы…

Когда монсеньор в какой-то мере иссяк, патер смиренно произнес:

— Если мне будет позволено вашим высокопреосвященством объяснить свои действия…

— Я приму от вас, — кричал епископ, — не объяснение, а категорическое и торжественное обещание порвать всякие отношения с богоотступником и агентом Сатаны!

— Если мне будет позволено… — робко вставлял патер.

Его высокопреосвященство устал. Епископ махнул рукой и, закрыв глаза, приказал:

— Говорите. Оправдывайтесь.

Патер заговорил:

— Моя первая встреча с господином Пажесом была случайной. Лишь через час беседы я узнал, с кем имею дело. Но за этот час я сделал некоторые интересные психологические наблюдения, которые побудили меня по-особому посмотреть на положение. Ваше высокопреосвященство, я подумал, что, может быть, мне, недостойному, с моими слабыми силами, доверено господом нашим совершить деяние, которое будет на пользу церкви.

— И вы льстили