очень хочется физически вдолбить в Матвея, что зацикленность на вещах и порядке — это страх развития. Что он неуверенный, слабовольный и завистливый, как его родители, которых он сам называет «нереализовавшимися личностями». Они не дали ему ничего, кроме красивого имени. Потом я думаю, что не прощу себе таких слов. Я думаю, что я зазнавшийся и не очень красивый мальчик. Я ищу способ простить себя и чтобы не злиться, я пытаюсь вспомнить какой-нибудь романтичный момент между нами. Вспоминаю, как мы ходили в СПИД-центр на Ново-Садовой.

Мы сидели в очереди за результатами. Рядом — женщины, похожие на продавщиц из «Пятёрочки», и мужик-дальнобойщик, у которого одна рука была коричневая, а другая белая. В самом дальнем углу сидела пролетарская гей-пара средних лет, но они пытались делать вид, что не знают друг друга. Мы сидели в одинаковых позах и смотрели мемы на телефоне Мэта, потому что у Мэта отличное чувство юмора. Я потел, а Матвей незаметно гладил мой мизинец своим, чтобы я не боялся.

— Андрей, держи хуй бодрей, — ухмыляясь говорил он супергеройским голосом и поправлял очки. — Проверка на ВИЧ должна быть нормой жизни.

— Окей, пап.

Я не возражал, ведь ранее мы практиковали секс с другими партнерами.

— Ты знаешь, почему парочки любят ходить на ужастики? — спросил я шепотом.

— Ну?

— Я читал исследование на «Киберленинке». Совместное переживание страха усиливает влечение. Ну то есть они не думают прям вот так, но интуитивно понятно.

Матвей посмотрел на тетеньку из «Пятерочки». Тетенька тоже посмотрела, и хотя все про нас было ясно, не подала виду, потому что перед СПИДом, как перед Богом.

ВИЧ у нас не обнаружили. От радости хотелось целоваться. Конечно, мы не могли этого сделать. Одна из тетенек мне улыбнулась, а геи, что вдвое старше нас, отвели взгляд. Мы вышли из СПИД-центра и пошли в булочно-кондитерский комбинат на Московском шоссе. Я как можно громче стучал ногами по не растаявшему апрельскому снегу. Я победил смерть, я обожаю побеждать. А еще я хотел жрать. Мы похавали беляшей на комбинате, а вечером смотрели в общаге «Драйв» с Гослингом.

И в сущности мы с Мэтом очень похожи. Нам чуть за двадцать и у нас ничего нет. Наши матери живут в других городах и если звонят, то только лишь рассказать, как им плохо и что в этом виноваты именно мы. Мы зарабатываем копейки и не очень понимаем, кто мы, и поэтому просто хотим быть крутыми. Я хочу быть документалистом и писателем, а Матвей — Питером Паркером, потому что больше ничего не придумал.

Я все это вспоминаю, внимательно смотрю в лицо Матвея и вижу Питера Паркера.

Матвей берет пачку с трусами, сковыривает с нее белую защитную полоску вместе с полиэтиленом и засовывает пачку в рюкзак. Я не раздумывая встаю сбоку от Матвея, чтобы никто не видел, как он ворует для меня трусы.

ГЛАВА 2

Дома у нас никогда не было. Сперва были общаги, а после универа — Крутые ключи. В моей общаге кто-то вечно напивался, курил спайс и пытался подраться. На этаж приходил однорукий охранник и его спускали с лестницы. Комендантша была уверена, что я наркоман, потому что тусил с неформалами на заброшках и был серый от безденежья. Я вечно пытался придумать, кто я, перебирая персонажей из книжек и фильмов, но никто не был похож на меня в достаточной степени.

Учился я плохо и на совершенно не подходящей мне специальности — матметоды в экономике. Вместо пар я работал или просто бухал, деньги тратил на еду, пиво и взятки преподам, которые давал практически профессионально, а мать звонила и говорила, что я не справляюсь с жизнью.

Я помню голод и горящий желудок от холодного дешевого пива. В месяц она присылала пять или десять тысяч рублей. Я работал официантом в ночном клубе, курьером, раздатчиком листовок. Работал и всегда было мало, потому что нужно на взятки.

Потом, с началом пандемии, она окончательно разорилась и через год уехала из Тольятти в белгородскую деревню, к своей маме. Они жили на деньги с проданного имущества, которые я присылал, и две пенсии — свою и бабушкину, потому что маме было почти шестьдесят, а родила она меня, когда ей было около сорока, и она честно говорила, что детей никогда не хотела и у нее было пять абортов до меня, но так вышло. «Я не умею быть мамой и ты меня сломал» — она говорила. Я полюбила тебя, — она добавляла, — и теперь ты для меня самое главное. А еще она любила звонить и говорить, что это я во всем виноват. Что я — ее величайшее разочарование. Если бы я бросил универ, вернулся в Тольятти и сел в ее офисе вместо нее, то она б как-то вырулила и не потеряла бизнес. Она любила выпить и сказать: «Я мечтала на старости иметь виллу в Испании», а после всегда переводила тему и спрашивала, сколько у меня денег. А денег у меня не было и это будто было подтверждением ее правоты.

В детстве она всегда считала меня слабым, поэтому специально закаляла в классе, где каждый день мне приходилось драться и ощущать свою бесконечную бесправность.

О моей гомосексуальности класс узнал, когда мне было четырнадцать. Я показывал презентацию на уроке по основам проектной деятельности и она оказалась настолько хорошей, что одноклассник попросил у меня флешку, чтобы ее скачать. Я дал флэшку, потому что хотел дружить, а друзей у меня не было, и забыл, что на ней, кроме презентации, гигабайт порно. Я вырвал из компьютера флэшку в момент, когда класс наблюдал, как один парень делает другому парню глубокий минет. Я засунул флэшку в карман, выбежал из класса и вспомнил слова матери:

«Ты должен учиться преодолевать свои трудности».

Я пришел на следующий урок с опозданием. Сидел с бордовым лицом и во рту был металлический вкус, как когда пробежишь километр. А они смотрели на меня. Самый смелый, Гурин, прокричал «пидорок» прямо посреди урока. Учительница сделала вид, что не слышала. Это случилось еще три раза, пока я не встал и не ударил его. Учительница сказала, чтобы я вышел из класса. Я ушел совсем — просто ушел домой. Раздевалки закрывали на ключ, чтобы школьники не сбегали раньше конца уроков. Я побежал по февральскому льду в туфлях и пиджаке, добежал до дома и лежал на кровати, сжавшись в кулак, и повторяя себе