в безлюдной степи пшеница? Ясно, что тот, кто проезжал недавно на арбе, и просыпал невзначай несколько горстей… Интересно. Урожай давно убран. Семенная пшеница на складе, а склад под замком.

Бекбаул поднял несколько зерен, покатал на ладони. Да-а… не с овина пшеничка. Чистая, без плевел. Неужели кто-то на склад пробрался? Не может быть. Как-никак там охранник с ружьем. Да и председатель Сейтназар не из тех, кого можно облапошить средь бела дня. Надо, пожалуй, проследить, куда направился таинственный путник. Благо, торопиться некуда, до вечера еще далеко.

Он долго шел по колее. Следы вели через чащобу саксаула в сторону оврага Жидели. Аул оставался позади. Бекбаул внимательно приглядывался. Путник, очевидно, ехал не на рыдване, запряженном волами. Колеса тележки глубоко врезались в снег. И конь подкован. Только у двоих в ауле есть такие тележки: у хромого Карла, который часто ездит в город по своим торговым делишкам, и у Таутана, главного бухгалтера колхоза. Но первого ни одна душа не осмелится обвинить в нечестных проделках, а второй, так сказать, руководящее лицо и его, Бекбаула, шурин, точнее, бывший шурин.

В овраге Жидели находилось старое зимовье бывшего волостного управителя Сартая. Еще в двадцать восьмом году волостного выслали, и с тех пор зимовье пустует. Люди избегали зимовья, обходили его, опасаясь разных джинов и шайтанов, которые, как известно, охотно поселяются в заброшенном жилище. Но именно сюда привели Бекбаула следы на снегу.

Шурина он увидел издали. Таутан, суетясь, перекладывал навоз. Широкогрудый вороной был привязан к колесу тележки. Бекбаул, не здороваясь, подошел, привалился к телеге и заглянул в короб. На дне лежала охапка пшеничной соломы. Ему даже досадно стало. Все сомнения развеялись, и он, выходит, напрасно столько отшагал. Таутан швырнул лопату на навоз, вытер взмокший лоб и, отплевываясь, подошел к зятю.

— А, это ты? — сказал он безразличным голосом. — Насыбая у тебя, случаем, нет?.. Вчера кончился табак, и теперь прямо с ума схожу.

Бекбаул подозрительно покосился на шурина.

— Будто не знаешь, что я насыбай не жую. — Он повел вокруг взглядом, сощурился. — А чего ты здесь околачиваешься, а?

На Таутане добротная овчинная шуба, выкрашенная охрой и отороченная понизу синим бархатом. На голове — пушистый лисий треух. Смешно: вырядился человек как на пир, а копается в навозе. Вспотел, бедняга, запыхался. Таутан снял треух, начал обмахиваться. Это был узкогрудый, среднего роста человек, чуть постарше зятя. К узкому, сдавленному с висков лбу прилипли редкие с рыжеватым отливом волосы. Под мохнатыми бровями недружелюбно и хитровато поблескивают большие черные глаза. Короткий нос чуть скошен на правую сторону. Скуластое, мясистое лицо обметано щетиной. Длинные, неухоженные усы прикрывают рот. По привычке он их время от времени поглаживает указательным пальцем.

— Итак, зятек дорогой, нету у тебя насыбая, — заговорил Таутан с усмешкой в голосе. А может, Бекбаулу это только показалось?.. — Прямо скажем, зятек, скверно… И еще ты спрашиваешь, почему я здесь околачиваюсь, а?! У казахов принято почитать шурина. Не так ли? А ты как выражаешься?

— Ничего, брюхо от этого не лопнет. Просто жалко мне тебя. Такой почтенный человек, начальник… под боком саксаул растет, а он в дерьме копается, как ворона.

Таутан снова нахлобучил треух, подошел к вороному, почесал его за ухом. Конь повернулся к хозяину, блаженно прикрыв глаза.

— Старый, слежавшийся навоз, горит жарче саксаула. Имей в виду, дорогой, — заметил Таутан, склонившись к уху коня. Казалось, он говорил это вороному.

С детства они росли и играли вместе. Когда-то в начальной школе в Шаулимше за одной партой сидели. Разговаривать между собой грубовато, развязно стало у них привычкой. Бекбаул, однако, сейчас чуть смутился.

В самом деле, с какой стати подозревает он шурина? Что тут зазорного, если он навоз перекладывает? Начальнику небось тоже топка нужна. Правда, он мог бы других попросить, даже приказать. И ему привезли бы домой хоть кизяк, хоть саксаул. Но, может, ему неловко?.. И все же, все же…

— Не злись, каин-ага, — виновато улыбнулся Бекбаул. — Увидел пшеницу на снегу, ну и пошел по следу. А вдруг, подумал, ты какой-нибудь клад нашел… Если так, не таись, поделись…

Таутан нахмурился. Схватив с телеги хомут, с силой швырнул его к ногам вороного. Конь испуганно шарахнулся назад. Хозяин размахнулся уздой, чтобы ударить его по морде.

— Эй! Ты что?! Скотина-то при чем?

Бекбаул подскочил к нему и вырвал из рук узду.

У Таутана скривился рот, выкатились глаза. Он бросился к коню, норовя ударить теперь его кулаком.

— У, сволота!.. Чтоб ты подох!..

— Ойбай, да ладно уж, успокойся, шучу… — начал уговаривать его Бекбаул. — Ты глянь-ка, какой нервный, а?! Думаешь, не понимаю, что пшеничка по дороге из старой соломы вышелушилась и высыпалась? Чудак! Шел с работы, увидел тебя издалека, ну и приплелся сюда, чтоб языком почесать. Понял?

Таутан на этот раз промолчал. «Ну вот, теперь обиделся, — с досадой подумал Бекбаул. — Нехорошо получилось. Шурин ведь, единственный брат Зубайры. И с чего я сегодня такой бдительный стал? Дурак! Разве можно подозревать уважаемого человека? Тьфу, бить меня некому!»

Бухгалтер так ничего и не сказал. Сконфуженный Бекбаул пошел по своему следу обратно.

Едва Бекбаул скрылся за холмом, как главбух успокоился, воровато оглянулся, прислушался. Потом взял лопату и направился к покосившейся саманной избушке — зимовью бывшего волостного. Подошел к двери, зиявшей, как могила, еще раз оглянулся. Вечерело. Потускнела степь в ранних сумерках. И снег посерел, погасли в нем веселые искорки. Над головой послышался шелест крыльев, и следом же испуганно вскрикнула какая-то птица. Опять наступила тишина.

— Принесли его черти! — проворчал Таутан. — Нюх как у собаки. И что он там мямлил про пшеницу?..

Таутан с лопатой в руке юркнул в дверь старого зимовья.

* * *

— Папа! Папа, па-па-а!..

Сынишка радостно выбежал ему навстречу. Каждый день поджидал он отца на пороге. И сейчас бросился на шею, прижался. У Бекбаула защемило сердце.

…Они тогда перекочевывали на джайляу в Сарысу. Кони шли рядком, бок о бок, и вдруг Зубайра вскрикнула, побледнела, брови ее судорожно сошлись на переносице… Так и не доехали в тот раз до джайляу. В пути родился их первенец. На радостях старик-отец послал во все стороны гонцов, позвал гостей, у склона холма провел небольшой той, сам произнес молитву, поблагодарил аллаха за внука и назвал его Жолдыбаем, что означает «родившийся в пути». Сейчас Жолдыбаю уже пять лет. Весь в дедушку пошел: такой же лопоухий, толстогубый, узкоглазый. Вначале мальчик чурался родного отца. Так воспитывали внука старики. По обычаю казахов первый внук принадлежит дедушке