— Смотри, малышка, смотри, вот это действительно толстые парни. А я по сравнению с ними — тростинка!

Еще с полгода назад она, спохватившись, пыталась вернуть всё на круги своя, стыдила мужа теперь по другому поводу, пыталась посадить его на диету, подсовывала ему различные медицинские журналы, где в страшном виде представлялось ожирение и приводились примеры летального исхода на этой почве. Но Косте уже было все равно. Он больше не мог насытиться. Он ел и ел, ел и ел. Когда смотрел телевизор, когда читал, когда что-нибудь делал по дому. Вставал ночью и лез в холодильник. Утром поглощал не меньше, чем в обед, вечером совсем не мог выбраться из-за обеденного стола. Жизнь Нины превратилась в кошмар. Слова «кухня», «готовка», «обед», «ужин» и все, близкие им по значению, стали для неё просто убийственными.

А вечером ей показалось, что она просто сходит с ума. Костя возвращался обычно часов в пять. Но уже в половине пятого она услышала какие-то странные чавкающие звуки из кухни. Она подумала сначала, что ослышалась. Но нет, звуки действительно были четкими и исходили из кухни. Нина решила, что на кухню забрался какой-то непрошеный гость, но то, что она увидела, войдя на кухню, лишило её речи. Её Костя, вернувшись с работы раньше времени, первым делом прошел на кухню, выудил из холодильника холодные спагетти, обильно смазал их чечевичной подливой и теперь, сидя за обеденным столом у включенного телевизора, с жадностью поглощал их. Но самым ужасным было не это. Самым ужасным было то, что по телевизору в это время показывали какую-то передачу про свиней. Грязные жирные отборные боровы хрюкали, сопели и чавкали в своих стойлах, как хрюкал, сопел и чавкал над своей кастрюлей спагетти её Костя. Он быстро перемалывал макароны в туго набитом рту, ни на секунду не отрывая своего взгляда от экрана. Так же, не останавливаясь ни на миг, поглощал свою баланду боров и во все глаза пялился на Костю. И вот они все чавкали и чавкали, чавкали и чавкали, пока у Нины не сорвало крышу. Не понимая как, она выхватила один из ножей из подставки и со всего размаха всадила его сзади в толстую, упитанную шею Кости. Он только тихо хрякнул и плюхнулся широкой мордой в кастрюлю.

Нина затряслась, на неё тут же накатила истерика, она схватила еще какую-то тарелку и запустила её в борова. Телевизор громко гахнул, Нина от испуга откинулась назад, сильно ударилась головой о косяк кухонной двери и сразу потеряла сознание.

Когда она очнулась, Костя всё так же неподвижно лежал, распластавшись на столе, голова в кастрюле. В его шее по-прежнему торчал нож, и Нина поняла, что она убила его. Но истерики у неё больше не было. Она теперь ясно осознала, что тело Кости нужно куда-то деть. Но сдвинуть даже с места сто килограмм она была не в состоянии. Выходит ей придется его расчленять. Ножом? Ножовкой? Она вспомнила, где Костя хранил инструменты, отправилась в гараж. Принесла ножовку, но не знала, с чего начать, как подступиться к трупу. Выдернула из шеи нож. Тут же тело Кости дернулось, свалилось на пол и обагрилось кровью. Лужа стала постепенно растекаться по полу. Нина бросилась быстро собирать её мокрой тряпкой. Казалось, у него были десятки литров крови. Но Нина еще не разрезала его. Нет, лучше рубить, а жир срезать ножом с широким лезвием… Нина снова бредет в гараж.

Закончила она со Костей около полуночи. Еще с час закапывала его останки в саду. Следующий час скребла на кухне пол и драила в ванной свою кожу — ей было противно.

Легла после двух. Заснула моментально, но под утро проснулась от знакомых чавкающих звуков. Они снова раздавались из кухни. Она поверить не могла! Встала, накинула на себя халат и осторожно прошла на кухню. Чавкающие звуки по мере её приближения не прекращались, наоборот, усиливались. Она включила свет и обомлела. Сидя на корточках у помойного ведра, доедал остатки своих спагетти покрытый трупными пятнами Костя.

— Извини меня, дорогая, — сказал он, увидев её, — я что-то сильно проголодался. А тут смотрю: ни два ни полтора. Дай, думаю, доем. Ложись спать. Всё нормально, — сказал Костя и снова продолжил поглощать остатки пищи.

ВОЗМЕЗДИЕ

Глядя на проплывающий мимо привычный пейзаж за окном нашего автобуса, я уже начал сомневаться, правильно ли поступил, согласившись показать Диме «рыбные места» на Быстрице. Не потому, что эта горная река безудержна в своем течении, своенравна и обильна водоворотами, — это только притягивает к ней, но потому, что место, которое я так красочно расписывал ему и которым он буквально бредил последние две недели, было связано с моими давними трагическими воспоминаниями…

Мне было тогда так же, как и ему сейчас, — тринадцать. Вот уже почти полгода мы жили втроем: я, мама и он, по сути, чужой нам обоим человек. Что мама в нем нашла, для меня до сих пор остается загадкой. Часто он был плохо выбрит, неряшлив, груб с матерью.

Она познакомилась с ним в гостях, на одной из вечеринок. Прилюдно он был острослов, весельчак, что называется, «рубаха-парень»; со мной наедине — брюзга и нытик, ехидный и жестокий.

Он не понравился мне при первой же встрече. Ввалился в нашу с мамой квартиру, как в свою собственную, небрежно бросил на мои новые кроссовки свою огромную спортивную сумку, в которой, как потом выяснилось, были все его пожитки; не разуваясь, в пыльных туфлях вальяжно приблизился ко мне и больно хлопнул своей тяжелой огрубевшей рукой по плечу:

— Здоров, малец, будем теперь жить вместе, усёк? Меня звать Федором, а тебя?

Не помню, что я тогда ответил ему, но то, что сразу уловил в его глазах холодность стали и брезгливость сноба, — несомненно. Он был не тем, за кого себя выдавал, я это понял сразу же, но мысль вычеркнуть его из нашей жизни навсегда, оградить маму от этого подонка и лицемера возникла у меня намного позже.

Я не спорю, в первые дни и месяцы нашего сожительства мною двигал обыкновенный эгоизм, выраженный чувством ревности. До этого, когда мы с мамой уже год как жили одни, я и не представлял себе, что в