Он вдвойне гордился тем, что отдавал отцу деньги, которые платила ему бегум. Рупия всегда приходила в шелковом мешочке, расшитом золотом, с эмблемой тигра Типу. Прежде чем передать мешочек отцу, Аббас уединялся, подносил его к носу и вдыхал.

Розовая вода. Бетель. Таинственные женские запахи.

– Настоящая пахнет лучше, – заметил Фарук и разразился смехом.

* * *

Аббас плетется впереди стражника вдоль ремесленных рядов, расположенных по степени знатности промысла: гончары, ткачи и вышивальщицы; ювелиры и кузнецы; художники-монументалисты и художники-миниатюристы. («По крайней мере, мы не рядом с кожевниками, – говорил отец про свою лавку в дальнем конце переулка. – От них мы довольно далеко»). Устад Махфуз и глухой Билал, Мадхава Младший и Мадхава Подмастерье, Тарик, и Кхандан, и старый Устад Саадат со своим странным стеклянным глазом, бросающий кусочек хлеба жилистой собаке.

Некоторые глазеют. Другие умнее.

Хотя кузницы уже позади, Аббасу все еще слышится стук молота о железо, все еще видится бело-оранжевый прут, который, словно по волшебству, размягчается, а воздух над ним начинает мерцать. Аббасу всегда нравилось наблюдать за кузнецами. Вдруг он понимает, что может больше никогда их не увидеть.

Священные фикусы[3] машут ему вслед, листья шепотом сплетничают за его спиной.

Вот он уже у Водяных ворот, туннеля, по которому простолюдины могут входить и выходить из города. Это те самые ворота, через которые двенадцать лет назад Юсуф Мухаммед привел из Шимоги их семью и других плотников, нанятых отцом Типу Султана для постройки стен и колонн Летнего дворца. Юсуф Мухаммед посмотрел на столицу – причудливые пешеходные мостики и фонтаны с золотыми листьями, могучие гопуры храмов и парящие минареты, ни одного бедняка, даже бродячие собаки разгуливают с довольным видом – и подумал: «Зачем уезжать? Какая причина может заставить человека покинуть защитные стены Шрирангапаттаны?»

Сейчас Аббас смотрит на свисающие с потолка туннеля тела летучих мышей, и ему кажется, что Шрирангапаттана покидает его.

– Как зовется всезнайка, который ничего не знает? – спросил Хваджа Ирфан у Аббаса, когда они встретились в последний раз.

Аббас задумался:

– Европеец.

Хваджа Ирфан рассмеялся:

– Неплохо, малыш.

– Я не малыш, – Аббас поставил свое последнее творение на стол. – Разве ребенок смог бы сделать это?

Это была раскрашенная деревянная лошадь, на спине которой сидел деревянный Типу Султан. Аббас осторожно повернул рукоятку, пустив лошадь в галоп: голова покачивается вперед и назад, ноги сдвигаются и раздвигаются, хвост развевается как вымпел на ветру.

– Шабаш[4], – тихо произнес Хваджа Ирфан, неожиданно посерьезнев.

Аббас предложил ему попробовать. Хваджа Ирфан начал крутить рукоятку, сначала робко, потом заворожено.

– Может, ты и вправду все знаешь, – сказал он, останавливая лошадь.

Упаковывая игрушку в ящик с соломой, Аббас как можно небрежнее спросил, не говорила ли Зубайда Бегум что-нибудь о последней игрушке.

– Ей понравилось, – ответил Хваджа Ирфан.

Аббас сделал паузу, зная, что не должен задавать следующий вопрос:

– Как она выглядит?

Хваджа Ирфан поднял бровь:

– Осторожно.

– Я просто спрашиваю.

– Если задавать слишком много вопросов, мой друг, то очень скоро допрашивать начнут тебя.

Аббас молча закончил упаковывать игрушку и забил ящик гвоздями.

– Держи, – подвинул он его Хвадже Ирфану, который озабоченно смотрел на улицу.

Потом он заговорил, очень тихо, почти шепотом:

Выбери художник меня моделью —

Как бы он рисовал форму вздоха?

– Что это? – спросил Аббас.

– Это стихотворение, которое она написала, – Хваджа Ирфан сделал задумчивую паузу. – Она поэт, художник. Как и ты.

Аббасу хотелось большего, его грудь трепетала от сладостного волнения.

Но тут Хваджа Ирфан отвернулся и вышел на улицу, держа сверток в руках.

– Худа хафиз[5], Всезнайка, – бросил он через плечо.

Аббас бормотал стихотворение, запечатлевая его в памяти.

Только позже (слишком поздно) он заметил зонтик с тигриной головой, беззвучно рычащей в стену.

* * *

Следуя указаниям стражника, Аббас поднимается по ступенькам и проходит через арку из песчаника, которая ведет их в Дария Даулат Багх. Это океан садов, населенных цветущими и плодоносящими растениями со всего мира. Из куполообразной голубятни, воркуя, вылетают и влетают голуби с посланиями, привязанными к лодыжкам.

Он идет по гладкой каменной дорожке, мимо кустарников, укрощенных до формы шара, деревьев, обрезанных до узких пик, травы, плотной, как ковер. За садом лежит Летний дворец, темный зев прорезан колоннами. Он никогда не видел его раньше, только слышал рассказы отца. Но отец забыл упомянуть об огромных клетках по бокам от входа, в каждой из которых сидит копия тигра. Как реалистично, – думает Аббас, приближаясь и рассматривая идеальный штрих каждой полоски, золотистый цитрин[6] каждого глаза.

Один из тигров щелкает хвостом, заставляя Аббаса отпрыгнуть назад.

– Это Бахадур Хан, – говорит стражник. – Он становится нервным, когда приближается время кормления.

Когда они проходят мимо, тигр угрожающе поднимает голову, взглядом раздевая Аббаса до костей.

* * *

Внутри Летнего дворца стены покрыты картинами сражений, от которых кружится голова: кавалерия Типу нанизывает на пики солдат в красных мундирах. Стены напротив расписаны нежными вьющимися лианами, карминовыми и голубыми цветами.

Глазеть некогда. Стражник ведет его сквозь леса ароматов – сандаловое дерево, тик – и за угол, где обнаруживается скрытая лестница.

– Вверх, – говорит стражник.

Аббас удивлен; он думал, единственное направление, в котором он теперь будет двигаться, – это вниз. Дойдя до верхней площадки, он оказывается в величественном павильоне с колоннами, карнизы пенятся резьбой и завитками. А в дальнем конце сидит Типу Султан, непринужденно опираясь на подушку-валик. Под ним – бескрайний ковер. Над ним – изысканно одетый слуга, покачивающий опахалом из белых павлиньих перьев. Слуга обут в тапочки.

Аббас сжимает свои костлявые ноги, жалея, что не может их помыть.

– Ты, в желтом дхоти[7], – говорит Типу, сбивая Аббаса с толку, так как тот полагал, что его дхоти белое. – Подойди.

Приблизившись, Аббас замечает европейца, одетого в шаровары и тюрбан; он сидит справа от Типу Султана. У европейца длинное розовое лицо, напоминающее мандрила. Его прищуренные золотисто-карие глаза настолько ясны, что, кажется, способны видеть мысли Аббаса – в частности ту, о мандриле. Аббас опускает взгляд на ковер, где цветет кайма из красных тюльпанов, их стебли тянутся к кругу, в котором сидит Типу.

– Салам, – говорит Типу Султан.

Аббас кланяется, не отрывая взгляда от шпор на кожаных ботинках Типу.

Лицо Типу Султана круглое и мягкое. У него взгляд ястреба и подбородок мыши. Он сохраняет продолжительное молчание.

– Ты мастеришь игрушки, – произносит наконец Типу.

– Да, Падишах, – Аббас сжимает руки. – Я Аббас, сын Юсуфа Мухаммеда.

– Я знал одного Аббаса, сына Юсуфа Мухаммеда.

Все знают о том Аббасе, сыне