на табурет и садится рядом на покрывало. Аббас накладывает им обоим, но Дю Лез опять начинает трапезу со своей фляжки, опрокидывая ее в стакан с соком гуавы. Залпом он выпивает жидкость до дна и закрывает глаза, по лицу разливается облегчение.

– Я заплатил хорошие деньги за эти овчины.

Аббас спрашивает с набитым ртом:

– Для чего они, Сахаб?

– Для рычащей трубы, – объясняет Дю Лез, – они будут работать как мехи, издавая тигриное рычание изнутри головы. Из кожи будут сделаны боковые части, но, понимаешь – тонкие места пропускают воздух, а это ухудшает звук. Французское слово «животное» происходит от латинского animus, что означает «дыхание». Конечно, внешний вид тигра должен поражать, но именно звук вдохнет в него жизнь. О! Это питахайя? Обожаю питахайю.

– Сахаб… – Аббас колеблется, Дю Лез откусывает сверкающий белый ломтик. – Это правда, что вы величайший изобретатель Франции?

Дю Лез усмехается:

– Конечно нет.

Оба замолкают, внезапно осознав, что этот ответ подразумевает нечестность Типу Султана.

– Я был послан Его Величеством Людовиком XVI, – поясняет Дю Лез. – И прибыл сюда в сопровождении трех посланников Майсура. Слышал о них?

Аббас кивает. Еще одна тема, с которой нужно быть осторожным в сложившихся обстоятельствах.

(Коротко о королевских посланниках: Типу Султан отправил в Париж трех визирей с наказом, чтобы они привезли ему разнообразных французских ремесленников и инженеров, садовников и врачей, знатоков фарфора, стекла, часов, оружия, шерсти и – что самое важное – обещание политического союза. Вместо этого посланники вернулись из Франции с фарфоровым кальяном и Дю Лезом. Говорят, Типу пришел в ярость, ведь кальянов у него было несметное количество; ему нужен был союз и ремесленники, которые помогли бы ему открыть фарфоровую мануфактуру. Один из посланников благоразумно бежал из Майсура. Двое других, Акбар Али Хан и Мухаммед Усман Хан, приняли приглашение Типу прогуляться в саду, где он их и убил, а по Майсуру разнесся слух, что все трое предали своего властелина.)

– Они предали своего властелина, – говорит Аббас.

– Я слышал. Я считал их весьма достойными людьми.

Аббас наблюдает, как Дю Лез поглаживает подбородок тыльной стороной ладони, примирительный жест.

– Я планировал пробыть в Майсуре один месяц. Но потом… ситуация в моей стране усложнилась.

– Усложнилась?

– Война.

Аббас поглаживает свой гладкий подбородок, подражая Дю Лезу:

– Мы здесь всегда в состоянии войны.

– У вас Майсур воюет с другими. У нас Франция воюет с Францией. Король и королева брошены в тюрьму, дворец захвачен…

– Кем?

– Народом Парижа.

– Простыми людьми?

– Insurgés[17]. Но мои друзья в Париже говорят, что рождается новый порядок. Тот, в котором власть будет принадлежать промежуточному классу.

– Промежуточному классу?

Дю Лез думает, соединяя и разъединяя ладони, потом разочарованно сдается:

– Ох, неважно. Блак говорит, что скоро будет мир.

– Блак – это новый король?

– Ха! – Дю Лез улыбается. – Он и правда довольно высокого мнения о себе. Но нет. Когда-то он был моим учеником. Теперь он мой деловой партнер, очень талантливый часовщик.

Дю Лез сдерживает себя, чтобы не сказать больше. Аббасу не стоит знать слишком многое. Например, ему не нужно знать, что Блак на десять лет моложе и на десять сантиметров ниже Дю Леза. Или что Блак каждое утро ест чеснок и утверждает, что именно поэтому он редко болеет. Что у него есть родимое пятно на внутренней стороне бедра. Что он чихает по три раза подряд. Что он не смотрит в глаза, когда злится, и что Дю Лез находит это очень обидным. Все это Аббаса не касается. Дю Лез подцепляет сушеный абрикос из миски.

– Пробовал? Они от Румского султана.

Аббас кусает абрикос, Дю Лез следит за его реакцией.

– Вкусно?

Аббас кивает. Так же вкусно, как грызть подслащенный кусочек ботинка.

Дю Лез тянется к своей патке – удивительному одеянию с множеством потайных кармашков – и извлекает оттуда массивный серебряный диск. Он нажимает на кнопку на боковой стороне диска, открывается дверца. Стараясь не нарушить личное пространство француза, Аббас напрягает зрение, чтобы разглядеть, что внутри.

– L’horloge[18], – говорит Дю Лез, вытягивая ладонь, в которой плотно лежит предмет. – Он показывает время, как солнечные часы на вершине мечети, но с гораздо большей точностью.

Аббас изучает круговое расположение черных меток на белом циферблате. От центра часов отходят две линии, одна длиннее другой, а третья, тонкая, как ресничка, медленно движется по кругу.

«Но как она двигается без того, кто ее двигает?» – задумывается Аббас.

Как будто предвидя вопрос, Дю Лез разворачивает часы и открывает еще одну дверцу, обнажая тонкие золотые шестеренки, которые вращаются навстречу друг другу. Они двигаются сами по себе, зубья идеально входят в зазоры. Странно, что от взгляда скрыта именно эта сторона, ведь она гораздо чудеснее, чем лицевая.

– Я сделал такие же часы для Типу, – говорит Дю Лез. – Между нами: эти лучше.

– Почему, Сахаб?

– Эти часы более точные, более элегантные. Их сделал Блак. Он хорошее меня, – Дю Лез недоуменно наклоняет голову. – Хорошее меня?

– Лучше меня.

– Лучше меня, oui.

Дю Лез вглядывается в циферблат часов, словно пытаясь прочитать историю, написанную тикающими стрелками:

– В январе я приехал в Майсур. В июле Париж пал.

– Не вовремя, – говорит Аббас.

Дю Лез поднимает голову и удивленно смеется. Аббас улыбается, гордясь тем, что нашел подходящее слово.

4

Следующие три дня прошли без происшествий.

За это время Аббас узнал, что существует две версии Дю Леза. Одна версия, которая ему нравится больше, является после полудня, после второй порции «завтрака», когда щеки француза становятся румяными, а глаза – прозрачными, как стекло. Менее приятная версия Дю Леза, бледная и пучеглазая, ворчит в знак приветствия.

Он всегда начинает свой день с набросков в маленькой книжке, зажав трубку в углу рта. Трубка, которая никогда не горит в рабочее время, кажется, имеет решающее значение в его процессе, как и стило. Больше ничего со своего стола Аббас разглядеть не может. Ему хочется подойти поближе, посмотреть, что же Дю Лез с такой яростной сосредоточенностью набрасывает в блокноте. Зачем он нарезает кожу на такие широкие полосы? Зачем он складывает их туда-сюда в узкие веера? А теперь он зажимает веера маленькими тисками – может быть, чтобы приучить их держать складки? Но для чего нужны веера?

– Pas de temps à perdre![19] – говорит Дю Лез, поймав взгляд Аббаса. – Продолжай работу.

Аббас возвращает свое внимание к куску дерева. Он все еще чужой ему, этот кусок, они узнают друг друга только в ходе дальнейшей беседы. И как любой разговор между незнакомыми людьми, их беседа начинается осторожно. Стук молоточка о