Посетители ожили, зашумели, одобрительный гул наполнил трактир.

— С фартом вас, Матвей Максимыч!

— За счастье-удачу, Максимыч!

— Паук, лешак этакой! Все пропьешь, и опять зубы на полку...

Иди прочь, не оглядывайся. Не ворованное, чай, пропиваю!— огрызнулся Матвей Максимович. Он действительно походил на паука кривыми ногами и как бы • вывернутыми в локтях руками. Глубоко запавшие глазки, хищный нос усиливали сходство.

— Что за птица? — спросил Донауров.

— Зряшная личность, но фасон давит,— пояснил Щербинин.—А на золото у него звериный нюх. Елагин и Тюмтюмов на его открытиях разбогатели.

— С таким бы знатоком золото поискать.

— Не советую. Пропьет при нужде и себя и тебя.

Здорово, черт плешивый! — крикнул старатель Щерби*

нину.

.— Здравствуй, Матвей! Все гуляешь?

— Уже неделю, без отдыха, все спустил, что за Кухтуем 'добыл, остался один самородочен. — Паук вытащил из кармана золотого крошечного человечка.

Природа — великая выдумщица — создала своего Мефистофеля.

— Сколько он весит?

— Почитай, полфунта потянет. За бутылку спирта отдам, уж лучше пропить, чем снова Дуньке на пуп швырнуть.

— Что за Дунька?'—спросил Щербинин.

— Приходи на прииск, увидишь. Сначала Дунькин пуп, а потом и Дуньку. Только теперь к ней не подступись, гуляет с Ванькой Елагиным, а нашего брата в упор не видит. С теми только водится, кто ейный пуп золотым песочком обсыпает...

— Ив самом деле обсыпают? — опять спросил Щербинин.

— В очередь стоят, едиоты! Дунька на нашем золоте разжирела, а мы штаны пустыми поясами подтягиваем. Девки, ко-нешно, отрава, но и золотишко — яд сладкий,— с ухмылкой добавил Паук. — Набредешь на какой-нибудь ручеишко, промоешь пару лотков — и от золотого блеска башка кругом, а взвесишь добычу на ладошке — ноги сами в пляс.

Донауров налил Пауку, тот выпил и продолжал, сладострастно причмокивая толстыми губами:

— Застолбил я как-то участок, ничего на нем не росло, кроме крапивы, да шиповник еще торчал, дохлый такой кусточек. Стал бить шурфы — и ни соринки тебе золотой, ни пылинки. В одном месте сажени на полторы в землю зарылся — хоть бы искорка! С горя напился, и стало благостно, и явился Иисус Христос и поманил меня пальчиком. И пошел я за ним по дождю, по грязи. Брел-брел да в собственный шурф и свалился. Отрезвел маленько, воротился в землянку свинья свиньей, в голенищах грязи по ведру. Утречком стал штаны полоскать, а с них золотинки, жирные, будто клопы, так и посыпались. Фунтов пять потом в шурфе взял! — Паук истово перекрестился, и в глазах его появилось угрюмое и сосредоточенное выражение.

Они рассмеялись — Паук от воспоминания, Щербинин от необычности его приключения, Донауров в надежде на свой фарт. Он купил у Паука золотого Мефистофеля.

Утром, до солнца, Андрей с парой груженых якутских лошадок тронулся в путь. Феона провожала его до тропы, вьющейся в береговых травах Кухтуя. На берегу Андрей подал Фе-оне золотую фигурку.

— Пусть этот Мефистофель охраняет тебя от случайностей жизни.

— Береги себя ради нашего будущего. — Феона поцеловала Андрея сперва в лоб, потом в губы.

И отвернулась, чтобы не видел ее слез.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Жизнь на Побережье постоянно сталкивала Илью Щербинина с ссыльными революционерами. Он встречался с социал-демократами, слушал их споры, сам спорил, соглашался с одними, отрицал идеи других, в конце концов воспринял большевизм как учение, близкое ему по духу.

После Февральской революции в Охотске возникла маленькая организация большевиков, преимущественно из ссыльных; из местных жителей членами ее были только Щербинин да Василий Козин, корабельный мастер охотской верфи.

Об Октябрьском перевороте Щербинин, как и полагается радисту, узнал первым и передал эту жгучую новость по радио Камчатке, Чукотке, на Аляску, в Японию. В Охотске сразу же был создан уездный Совет, его председателем стал Щербинин. Немедленно он- объявил о национализации всех частных приисков, но для начала национализировал только прииск, принадлежащий Никифору Тюмтюмову. У Ивана же Елагина и Каролины Буш он конфисковал четыреста фунтов золотого песка и стал самым ненавистным для них человеком.

На прииске Тюмтюмова была создана кооперативная Горная артель: старатели избрали ее председателем Василия Козина — мужика трудолюбивого и сердечного.

В Горную артель повалили рабочие частных приисков, особенно от Ивана Елагина, который славился своим крутым нравом и зверским отношением к людям. Козин принимал всех, кто к нему приходил, но с каждым новичком беседовал долго, обстоятельно.

— Артель не интересуется твоим прошлым, но не потерпит ни скандалов, ни^драк. Если у тебя есть карты — забудь их! Если куришь опий — выбрось его. Если покупаешь у спиртоноса водку будем худить судом рабочей чести. Похабные привычки старателей-частников мы отвергаем. Помни про это...

Каждое утро Козин с лотком и кайлом уходил на поиски новых золотых месторождений, но к съемке возвращался. Производил он эту операцию сам; съемка была для него увлекательным занятием.

Маленьким скребочком Козин старательно снимал с проход-н УШки пески, складывал в лоток и начинял священнодейство-вать. Он погружал лоток в воду и двигал его от себя к себе, скидывая пустую породу. С каждым движением коричневая кашица оседала на дно, лоток послушно и ловко подчинялся напряженным рукам. Уходили последние частицы пустой породы, и лоток расцветал жирным, маслянистым цветом, среди желтых зерен сверкали самородочки в белых рубашечках кварцита, окаймленные пятнами синей глины.

Козин услышал позади вздох и обернулся. Над ним склонился Иосиф Индирский — его помощник по артели.

— Вот это подфартило! — Индирский разворошил пальцами золото. — С удачей, Вася!. Сейчас я костерок вздую...

Козин выложил на жаровню снятое золото, поставил на костер, подсушил, сдул с золотых зерен пепел. Индирский внимательно следил за каждым его движением.

— Все-таки нельзя без охранителей снимать золотишко. У нас народец-то оторви да брось! Ты вот даже не заметил, как я подошел...

— Я верю в людей, Иосиф, иначе на кой черт артель создавали.— Козин покачал на ладони тугой мешочек. — А в золоте артельном моя и твоя часть, кого же нам опасаться?

— Если так, подай мою долю. Вот эту,— Индирский взял тонкий, похожий на смородиновый лист, самородок. — Ишь, будто икона-, рассиянился. Но