по маршруту. Два часа спустя нас настигла на марше эскадрилья вражеских пикировщиков. Началась бомбежка, какой свет не видывал. Пикировщиков было сколько угодно. А мы одни в чистом поле. Плавились тягачи, взрывались орудия. От 24 стволов осталось два. От полка — один огневой взвод. Половина личного состава погибла.

Шел сорок первый год, и такова была цена нашей будущей победы. Если посчитать все людские потери по периодам войны, то на сорок первый год приходится наибольшая доля. А ведь в том роковом году войны было всего полгода с неделей.

Сорок первый навсегда остался в памяти народной символом нашей горечи и боли, неумения делать дело. Но куда мы запишем его потери? Что это — цена победы или расплата за нашу неготовность к войне?

Когда я слышу на стройке или в цехе дикие крики: «Жми, давай, нажимай!» — я точно знаю, у этого руководителя психология сорок первого года. Он дает план любой ценой. И что самое удивительное; ведь он сделает свой план. И пошлет по инстанции свой победный рапорт. Он будет на коне. В нашей великой и щедрой державе еще не было случая, чтобы руководитель был привлечен к ответственности за выполнение плана любой ценой, о приписках мы в данном случае не говорим, за это иногда наказывают.

На войне мы, бывало, говорили: война все спишет. Недавно услышал современную транскрипцию: план все спишет…

В этом месте я свернул с Садового кольца и мысленно перенесся на милый моему сердцу Камский автозавод. Готовилась сдача одного из корпусов. Требовалось срочно благоустроить прилегающую территорию. А там штабелями лежали доски, оставшиеся от ящиков, в которых прибывало импортное оборудование.

Что делать с досками? Вывезти не успеваем, ведь там тысячи кубометров этого мусора. У нас и машин нет. И везти некуда. Послезавтра — сдача. Раздать доски рабочим? Как это раздать? Мы не имеем права, это же государственное имущество. А продать нельзя — нет ценников. Это-де все народное, цены не имеет. В самом деле сложнейшая ситуация. Но вы уже заметили, мелькнуло словечко «мусор». Не случайно оно мелькнуло, нет, не случайно. Одно словечко — да не простое, золотое. Оно снимает моральную ответственность с руководителя, ведь каждому известно, как поступают с мусором.

— Жги!

Запылали гигантские костры вокруг новых корпусов КамАЗа. А пусть его горит, оно же не мое.

Странная судьба у этого русского леса. Несколько лет назад его свалили в республике Коми и продали за валюту в европейскую страну. Там из этого леса напилили доски, из досок изготовили контейнеры для оборудования. Иные ящики были с дом, выше трех метров. И доски там высшего качества, полуторавершковые.

Разумеется, мы за эти доски тоже заплатили. Я полагаю, несколько больше, чем получили при продаже бревен. Русский лес вернулся на родину после вынужденной эмиграции, но, увы, вернулся лишь для того, чтобы погибнуть в огне. А как иначе? Плановые торговые операции с лесом завершены. Отчет о сделках подписан и утвержден. Дальше могут произойти лишь нарушения финансовой дисциплины.

Больше суток пылали костры. А потом ветер разметал пепел по полям никаких следов.

…В областном городе в местном музее ждали плановую ревизию из центра. Вдруг за три дня до приезда комиссии обнаружили катастрофу. В шелковой гостиной стоял старинный шкаф, а в том шкафу бесценный чайный сервиз Сан-Суси XVIII века, французской работы, на 24 персоны, всего 116 предметов — опись прилагается. Красота и хрупкость неописуемые. Это же чистейший бисквит с белыми фигурками. Чудо, а не сервиз.

Ночью в старом шкафу побывала мышка. Две чашки и один молочник оказались разбитыми. Сервиз Сан-Суси разукомплектован — беда. Если комиссия узнает о случившемся — две беды. Если об этом будет записано в акте четыре беды. Сервизу двести двадцать лет, но судьба его уже никого не волновала. Смотрите сами, какой большой срок, за это время многие предметы запылились, потрескались. Художественный совет музея выносит постановление: списать!

Для списания потребен специальный инструмент — четыре молотка. Музейные служители трудились не покладая рук. Молотками разбивали бесценные чашки, сахарницы, вазочки, чайники. Они были такими нежными, что лопались от первого соприкосновения с металлом, со звоном падая в особый ящик для боя, который должен был быть предъявлен комиссии из центра. Четыре музейных служителя сидели вокруг ящика, словно они картошку чистили. Не знаю, смотрели они друг другу в глаза. Меня там не было.

Но вот я смотрю телевизор. Крутят игровую ленту о БАМе. Там тоже подошла очередная сверхсрочная нужда, сбрасывают с обрыва детали щитовых домов, чтобы пропустить поезд с более важным грузом. И вдруг я со стыдом чувствую, что смотрю на все это спокойно, без ярости и дрожи, вроде бы любуюсь даже: красиво снято. И что же при этом меня волнует: интересно, думаю, сколько они дублей делали?

Значит, и во мне безвылазно сидит эта психология сорок первого года, коль я так спокоен.

Неужто и впрямь война все спишет? Война списала — да не все. Никто не вернет нам наших потерь.

Нужно было иметь большое мужество, чтобы поднять голос против психологии сорок первого года, чтобы сказать о наших прегрешениях. И как хорошо, что мы об этом заговорили. Спору нет, сразу обо всем не расскажешь. Огрехов по обе стороны дороги накопилось немало, и разобраться надо во всем не спеша и вдумчиво, а то начнем штопать старые прорехи за счет образования новых.

В известной песне поется:

А значит, нам нужна одна победа, Одна на всех. Мы за ценой не постоим.

К поэту нет упрека, не он это придумал. Будучи большим поэтом, Булат Окуджава лишь уловил это настроение — в том и состоит призвание истинной поэзии. Но едва явилась песня, ее запели все, она была созвучна нашим душам.

Отдали за победу 20 миллионов жизней, я говорил. Но вот что получается. Если бы отдали за нашу