Эти ожидания, по сути, превращали мирные предложения Парижской конференции союзников в провокационный ультиматум аналогичный тому, который Австро-Венгрия предъявила в июле 1914 г. Сербии. Он должен был легитимизировать интервенцию в Россию так же, как предыдущий «легитимизировал» агрессию Германии.

Но большевики сообщили о своей готовности «вступить в переговоры немедленно» «в любом месте», в том числе и «с любыми русскими политическими группировками», они были согласны и на нахождение «на той или другой части территории бывшей Российской империи, за вычетом Польши и Финляндии, военных сил Согласия или же таких, которые содержатся правительством Согласия»[3874]. Мало того большевики, по словам Черчилля, были «готовы идти навстречу желаниям союзных держав по вопросу об уплате долгов, о предоставлении концессий на разработку лесных и горных богатств, о правах держав Антанты на аннексию тех или иных территорий России»[3875]. «Примирительная позиция советского правительства, — подтверждал Ллойд Джордж, — не вызывает никаких сомнений»[3876].

Ленин сравнивал «Принцевы острова» с «Брестским миром»: «Когда мы ответили согласием на предложение конференции на Принцевых островах, мы знали, что идем на мир чрезвычайно насильнического характера»[3877]. Но когда «большевики ответили на это предложение согласием. Белые… с презрением его отвергли»[3878]. Белые правительства Архангельска, Омска и Юга России «отвергли любую возможность заключения какого-либо соглашения с большевиками, равно как и любые переговоры с ними»[3879].

Причина отказа «белых» от участия в конференции заключалась не столько в их непримиримости, сколько в том, что при любом варианте попытки установления демократической единой власти в России (например, при помощи Учредительного собрания) они неизбежно проигрывали выборы социалистам. Если Белые отказывались от единой власти, то тем самым закрепляли расчленение России, т. е. шли против своих принципов «Единой и неделимой».

Согласие большевиков привело к тому, печально отмечал Черчилль, что «по основному вопросу союзные державы в Париже не решили, желают ли они воевать с большевиками или заключить с ними мир… Предложение о созыве конференции на Принцевых островах сыграло свою роль в том, что началось общее утомление и упадок духа…»[3880].

В связи с провалом конференции на Принцевых островах, с согласия Д. Ллойд Джорджа, В. Вильсон через своего доверенного советника Хауза, попытался сепаратно договориться с большевиками: «мы должны каким-то образом связаться с Советским правительством и представить ему подходящий для нас проект мирного договора»[3881]. В этих целях президент 22 февраля послал в Москву своего помощника Буллита[3882].

Основные положения соглашения были сформулированы в меморандуме личного секретаря Ллойд-Джорджа — Керра, согласно которому: существующие на российской территории правительства де-факто сохраняются; военная помощь им прекращается; союзнические войска выводятся. Советы признают долги, от которых они отказались, и т. д. Ленин принял условия меморандума[3883]. В результате переговоров Буллит пришел к выводу, что «нет никаких сомнений ни в стремлении Советского Союза к справедливому и разумному миру, ни в искренности этого предложения»[3884].

«Они покончили с императорами, политическими императорами, финансовыми императорами, с моральными императорами…, — передавал свои впечатления о советских людях У. Буллит, — Взяли в свои руки банки и похоронили аристократию. Как нация они приобрели некое братство, сердечную открытость, у них исчез страх перед жизнью. Возможно ли такое же благословление для остальной Европы и Америки»[3885].

По мнению британского дипломата, будущего Генерального секретаря Лиги Наций Дж. Драммонда, «если принять большевистские предложения, привезенные мистером Буллитом, то будут решены многие трудности, с которыми сейчас сталкиваются участники (Парижской) конференции»… При этом он приводил простые и веские доводы: если Германии не понравятся условия союзников, она больше не сможет угрожать альянсом с большевиками; балтийские страны сумеют без всякого вмешательства сформировать свои правительства; в будущем будут исключены инциденты, подобные венгерскому; и, самое главное, в Европе и в Азии наступит политическая стабилизация»[3886].

Однако достижения тайной миссии Буллита были отвергнуты «союзниками»: «Негодование французов и англичан против всякого соглашения с большевиками достигло своего предела, — восклицал Черчилль, — и советские предложения Буллиту, которые без сомнения, были сами по себе лживы, вызвали всеобщее презрение»[3887]. Формально европейские «союзники» усмотрели в миссии Буллита сепаратную попытку американцев договориться с большевиками за их спиной, и обеспечить тем самым себе привилегированное положение в России. Французские газеты писали в те дни, что подобно тому, как в 1823 г. британский премьер Канниг «зарезервировал Латинскую Америку для британской торговли (закрыв ее для европейских держав), так и в 1919 г. англосаксы идут своим — резервируют огромные (российские) районы мира, как зону своего доминирования[3888].

* * * * *

Интервенция радикализовала, но при этом и определённо укрепила власть большевиков: до интервенции большевики были наступающей стороной, вызывающей ответную, нередко радикализованную реакцию оппозиции и населения. Поэтому большевики были вынуждены, ради сохранения своей власти, в той или иной мере, идти на уступки для получения политического и морального большинства. Интервенция опрокинула чашу весов, она сделала большевиков обороняющейся национальной силой, вокруг которой сплотились наиболее массовые — левые оппозиционные политические силы и сами народные массы.

«Нашествие чужеземцев на русскую землю вызовет бурю негодования и приведет к росту патриотических чувств, — предупреждал об этом Ллойд Джордж, — Патриотизм таким образом пришел бы на помощь большевизму»[3889]. «Единственный верный способ укрепить власть большевиков, — повторял он, — это попытаться сокрушить большевиков при помощи чужеземных войск»[3890]. «Несомненно, что большевистские лидеры часть своей силы, — подтверждал американский президент Вильсон, — черпают из постоянной угрозы иностранной интервенции. Эта угроза помогла им объединить вокруг себя народ»[3891].

«И тут нельзя ни привести параллель с Французской революцией…, — пояснял британский премьер, — И тогда нас тоже звали на помощь. Рига и Украина напоминают Тулон и Вандею. Но уже сам факт, что мы вмешались, позволил Дантону объединить французских патриотов, и сделать террор оружием войны… Франция была превращена в огромную военную машину, которая приводилась в движение главным образом страстной ненавистью к нам»[3892].

«Одной из причин, укрепивших большевиков, — подтверждал премьер-министр Италии Нитти, — была… позиция Антанты, проявившей неоднократно величайшие симпатии к людям старого режима»[3893]. Все социалистические партии выступают против интервенции в любом виде, подтверждал в своем отчете и Буллит, который строил свои выводы на основе бесед: с одним из эсеровских лидеров В. Вольским, бабушкой русской революции Е. Брешковской и лидером меньшевиков Ю. Мартовым. Обобщающим, приходил к выводу Буллит, можно считать мнение бывшего председателя Самарского КОМУЧа В. Вольского, по словам которого, «интервенция вынуждает нас, как честных русских, отказаться от оппозиции большевикам и встать на