Вечером 4 июля Никитину, находившемуся, как мы помним, в Таврическом дворце, позвонил Балабин:

— Переверзев, который сидит с нами, спрашивает, не имеешь ли ты препятствий к немедленному опубликованию части тех данных об измене большевиков, о которых ты сегодня докладывал Половцову?

— Совершенно согласен. Считаю опубликование своевременным и могущим быть решающим при настоящем положении.

«Не могу не удостоверить, что Переверзев прекрасно отдавал себе отчет, что делает ставку на последнюю карту»[1756]. Министр юстиции, словами Церетели, «принял решение немедленно опубликовать эти данные, чтобы, как он объяснял на другой день в печати, «поднять ярость солдат против изменников родины и революции»[1757].

В это время в штабе округа появился Григорий Алексеевич Алексинский, бывший депутат Госдумы, публицист, участник плехановского «Единства». Он поделится воспоминаниями: «В штабе и среди членов Временного правительства, укрывшихся там, не было особенной бодрости и уверенности… Князь Львов имел вид подавленный. Чернова только что доставили побитым матросами. Терещенко и Некрасов приходили и уходили (больше, кажется, уходили, чем приходили) неизвестно откуда, куда и зачем… В штабе я имел беседу с прокурором И. Бессарабовым, который сообщил мне, что в Министерстве юстиции боятся за целость документов, уличающих Ленина и др… Поэтому, сказал мне Бессарабов, он, как прокурор Судебной палаты, решил с ведома министра юстиции передать документы мне с правом их оглашения в печати… Главным из них оказался секретный рапорт начальника Генерального штаба на имя военного министра Керенского и копии телеграфной переписки между помощником Парвуса Фюрстенбергом-Ганецким и некоторыми большевиками — Лениным, Зиновьевым, Коллонтай, Козловским и другими… Ознакомившись с документами, я пришел к заключению, что их можно и нужно огласить немедленно. Находившийся в штабе известный эсер, шлиссельбуржец В. Панкратов, был того же мнения, и, когда я предложил ему подписать вместе со мной соответствующее обращение в прессу, он охотно согласился»[1758].

Старый народоволец Василий Семенович Панкратов имел, естественно, собственную историю событий вечера 4 июля: «В это время совершенно неожиданно в штаб явился М. из контрразведки и сообщил, что материалы, уличающие Ленина, Троцкого и др. в сношениях с германским штабом, спасены… Начались разговоры о том, каким путем опубликовать эти документы…

— От кого же это сделать? От имени той или иной организации, от правительства? Где оно?

— Можно и от имени отдельных лиц. Ведь эти документы — телеграммы за номерами с точным указанием отправителей и адресатов, — заметил я.

— Быть может, вы согласитесь сделать это от своего имени? — предложил М.

— Совершенно ничего не имею против, но одной моей подписи, пожалуй, будет недостаточно. Желательно, чтобы были подписи и еще нескольких лиц, вполне известных…

В это время в штаб явился Алексинский… Узнав, в чем дело, он сразу согласился присоединить свою подпись… Составили с Алексинским заявление и подписались, предложив передать копии во все газеты»[1759].

Кто ни проявил инициативу первым, слово снова Алексинскому: «Заявление наше было сдано в бюро печати для рассылки по редакциям. Но не успели это сделать, как Терещенко и Некрасов… устроили Бессарабову совершенно неприличный скандал за выдачу им документов… Поведение Некрасова и Терещенко было в моих глазах совершенно отвратительно. Но еще более отвратительно было поведение заправил Петроградского Совета»[1760].

Церетели спешно вызвали в здание на заседание кабинета. «Львов с большим волнением сообщил мне, что Переверзев передал шлиссельбуржцу Панкратову и втородумцу Алексинскому сенсационное сообщение о связи Ленина с германским штабом — для опубликования в газетах». Церетели «этот документ с самого начала поразил своим поверхностным и несерьезным характером. Такое важное обвинение, предъявленное лидеру большой политической партии, как предательство родины и служение правительству воюющей с Россией страны, имело своим основанием голословное заявление какого-то неизвестного прапорщика, который, по собственному признанию, был выпущен из плена германскими властями и переброшен на русский фронт для исполнения порученной ему германской агентурой работы».

Львов сказал Церетели, что «по соглашению с Терещенко и Некрасовым он хочет просить редакции всех газет не печатать этого сообщения, так как иначе это повредит делу расследования, и он спросил меня, согласен ли я с этим. Я ответил, что считаю документ этот явно вздорным и опубликование его, по-моему, принесет в конце концов, больше вреда правительству, чем большевикам… Князь Львов тем временем дал знать редакциям газет, что правительство просит их не печатать полученного ими сообщения… Вернувшись в Таврический дворец, я сообщил Чхеидзе о моем разговоре с членами правительства. Чхеидзе, со своей стороны, рассказал мне, что за это время к нему явился очень взволнованный Сталин…»[1761]

Продолжение истории на следующий день расскажет Ленин: «Четвертого июля, вчера днем, несколько большевиков получило от знакомых предостережение, что Алексинский сообщил комитету журналистов в Питере какую-то новую клеветническую пакость… Джугашвили (Сталин), член Центрального Исполнительного Комитета, давно знавший, как грузинский с.-д., тов. Чхеидзе, заговорил с ним на заседании ЦИК об этом новом гнусном клеветническом походе Алексинского. Дело было поздно ночью, но Чхеидзе заявил, что ЦИК не будет равнодушно смотреть на распространение клеветы людьми, боящимися суда и расследования со стороны ЦИК. От своего имени, как председатель ЦИК, и от имени Церетели, как члена Временного правительства, Чхеидзе обратился тотчас по телефону во все редакции с предложением воздержаться от напечатания клевет Алексинского. Чхеидзе сказал Сталину, что большинство газет выразило готовность исполнить его просьбу…»[1762].

В искренности позиции Ленина сомнений у руководителей Советов не было. Они знали его не одно десятилетие, как и его взгляды, не сильно изменившиеся со временем. Как утверждал Церетели, «для огромного большинства из нас было несомненно, что действия Ленина и его сторонников были бы совершенно такими же и в том случае, если бы к этому движению не присосались темные элементы, выполнявшие задания германского штаба»[1763].