Шрифт:
Закладка:
– По-моему, он был готов напасть, – проговорила, глядя в сторону, Зоря.
– Похоже, он сам испугался больше нашего, – неохотно буркнул Павел. – Но, в конце концов, мы знаем, где он бродит: в этом корпусе. Сделаем вот что: вызовем еще кого-нибудь и попытаемся окружить его.
– Где же мы их сейчас разыщем? Все бродят вот так же...
– Ну, давай подумаем еще. Сообразим что-нибудь...
И они принялись думать. Зоря сообразила первой:
– Надо позвать Атоса с Семеном: они у капитана, и туда, наверное, можно позвонить.
Так они и сделали – только для этого пришлось вернуться в свой модуль, где в каютах были, как и полагалось, унифоны.
Откликнулся Атос:
– Ждите нас дома. Сейчас придем.
Семен в центральном посту возразил было:
– Нам же сказали, чтобы мы оставались здесь.
– Кто же мог знать, что наши наткнутся на этого... Бежим.
И они поспешно покинули командный корпус.
* * *
Рассказ, так неожиданно возникший в сознании, Истомин закончил поздним утром, проработав всю ночь. Теперь ему так хотелось спать, что он даже не стал перечитывать возникший текст. Он быстро разделся и лег, с удовольствием предвкушая, как глубоко сейчас провалится в привычный и вечно новый мир сновидений.
Но, видимо, сегодня это не было ему суждено. Он только протянул руку, чтобы выключить свет, как в дверь постучали. Сильно, решительно.
– О черт. Это еще кто?
Это было вполголоса. А громко:
– Прошу!
Но дверь распахнулась, когда он еще не успел договорить. И вошла женщина. В первый миг он не узнал ее.
– Простите?.. – пробормотал он. И тут только сообразил:
– Мадам Карская?..
Не Верой же было называть ее: такой дружбы между ними никогда не существовало.
Она подошла к кровати и тихо, тяжело выдохнула:
– Вот я пришла. Здравствуй.
И – пока он поспешно соображал, что ответить:
– Ты не ждал меня? Знаю. Но я решила, что буду с тобой. Вот и пришла. Не прогонишь? Я не могла иначе. Постой. Не вставай. Скажи сразу: да или нет?
Идиотская мысль пришла в голову: он все-таки уснул, и это все во сне. Он поверил. И повел себя соответственно, как и полагалось в сновидении. Протянул к ней руки:
– Иди ко мне. Ну, иди же...
Она была одета так, что тратить время на раздевание почти не пришлось. И вот он уже ощутил ее всем телом. Не задумываясь – кто же задумывается во сне? – действовал уверенно и решительно, словно им не впервые приходилось встречаться. И она отвечала так же, будто у нее в мыслях все это было давно проиграно не раз и не два. Хотя на самом деле обоими все читалось с листа.
Как же давно он не переживал такого – и телом, и душой!
– ...Так ты примешь меня?
– Да. Да!..
– Навсегда.
– Как же иначе?..
Эти и многие другие, не всегда имеющие смысл слова произносились урывками, когда на какие-то секунды они приходили в себя, когда ураган на миг затихал, чтобы почти сразу же налететь и вновь унести их.
Наверное, прошло немало времени, прежде чем Истомин сообразил, что для сна все слишком уж затянулось. А когда понял, ему на миг стало страшно.
Словно ощутив его испуг, Вера открыла глаза и улыбнулась.
– Хорошо... – проговорила она тихо. – Давно уже не было так.
Он собирался что-то сказать – она положила палец ему на губы:
– Я так и думала, что ты – такой...
Ему все же удалось вступить в разговор:
– Вера, ты хорошо обдумала? Ведь...
Она снова улыбнулась.
– Я давно хотела этого... Но только сейчас поняла...
Стук в дверь прервал ее. Деликатно-негромкий, но настойчиво-продолжительный.
– Маэстро, вы дома?
Он не успел сделать ничего: ни ответить, ни набросить одеяло на Веру, как дверь бесшумно откатилась. И сразу же вошли двое. Карский и его старшая дочь.
Вошли – и, увидев, застыли монументами.
И на губах Веры, жены и матери, тоже запеклась улыбка, сейчас совершенно неуместная.
Истомин почувствовал, что дыхание пресеклось: хотел набрать побольше воздуха в грудь, чтобы сказать что-то, – и не смог. Понял, что сейчас задохнется. И ощутил, как высоченной волной приливает кровь к голове, к лицу – вот-вот начнет проступать на щеках красным потом. Может, он и в самом деле через секунду-другую задохнулся бы без воздуха; но, к счастью, вошедшие, едва успев осмыслить увиденное, резко повернулись и вышли, почти выбежали, так и не сказав ни слова.
Истомин вздохнул – порывисто, хрипло. Вера закрыла лицо ладонями. Но всего лишь на мгновение. А потом сказала почти совершенно спокойно:
– Ну и хорошо, что так. Ничего не придется объяснять.
– Думаешь? – с трудом выговорил писатель, только чтобы что-то сказать, чтобы слова женщины не повисли в воздухе.
Она же ответила неожиданно:
– Вставай. Есть хочу!
И он послушно поднялся и начал одеваться.
* * *
Добравшись вместе до выхода из главной шахты, Карский и Орлана на миг остановились. Они не смотрели друг на друга. Каждому было почему-то очень стыдно. Словно это они совершили такое, а не их мать и жена. Теперь уже бывшая, надо думать.
Так и не сказав друг другу ни слова, повернулись и двинулись – каждый в свою сторону. Как будто все, ради чего они собирались говорить с Истоминым, потеряло для них всякое значение.
Орлана чувствовала себя глубоко оскорбленной. Кем? Всеми на свете. Самой жизнью. Была обижена на весь мир, хотя прежде всего, наверное, – на самое себя: оказалось, что дела в родительской семье не были для нее чем-то совершенно чуждым, как она успела уже увериться. Выходит, по-прежнему осталась она маминой и папиной дочкой, а вовсе не Королевой молодости, какой себя воображала и какой казалась другим.
Мамина дочка? Или все-таки Королева?
Королева!
И она это докажет немедленно – всем на свете, но в первую очередь себе самой.
Собственно, что такого произошло? Да ничего; просто она лишний раз убедилась в подлости, беспринципности, аморальности поколения отцов. Но ведь это и раньше все знали – что они такие!
Такие, да. И совершенно глупые к тому же.
Разве признак ума – предпочесть ей, юной Королеве, старую, уже отяжелевшую и, главное, ни на что не способную, да еще, как оказалось, и похотливую женщину?
(Даже мысленно Орлана все же не смогла назвать свою мать бабой. Не получалось.)
Как-то не пришло в голову, что Истомин не знал и не мог ничего
