Как жаль, что отрывок только! Как жалею я, до слез, что я тебя раньше не «открыла». В Берлине в первые годы можно было тебя доставать. Потом — ничего не было, все расхватано!

Как жаль, что я с И. А. (* В одном письме к Сереже И. А. (давно!) пишет: «рад, что по душе Вам И. С. Ш».) о тебе так мало говорила! Он же знал тебя! Ужасно это! Я у микроскопа просидела… Ну, м. б. хоть кому-нибудь была польза! Я, знаешь, как тебя «открыла»? Помню еще самое первое время за границей… К нам ходила (очень редко) жена одного профессора — урожденная еврейка. Она была «вумная», а м. б. и умная. Во всяком случае очень начитанная. Мы ее так и звали: «а Вы читали?» Это ее обычный вопрос при встрече.

И вот она часто спрашивала меня: «…а Вы Шмелева читали?» Я сказала, что _н_е_ читала, но что очень бы хотела. Я же и в библиотеку-то не могла урваться, т. к. до 11 вечера работала. И однажды она принесла мне «Неупиваемую чашу»! Я пришла полумертвая, домученная днем, домой, и мама говорит: «была Н. В., принесла тебе книжку, я ее пока стала читать, дай немножко времени, я кончу». На другой же день я стала ее читать и остолбенела. Ваня, я не могу тебе описать того, что я чувствовала… Мне казалось, что в нашем мире слез и крови и, главное _п_л_о_т_и, — не могло быть ничего подобного, что давал ты… Ты-то сам казался мне чем-то… сверх-земным! Следующая книга была «Солнце мертвых». Она совпала с очень тяжелым моим житьем. Я вся убита была. Мне ее (суди — какая сила!) тяжело было читать. Ее впечатление на меня было так велико, что я… не могла дочитать. Я тогда как бы болела. Эта дама (еврейка), крещеная по убеждению, давно, очень верующая, «ищущая». Я не очень ее любила, но просто… _о_б_ъ_е_к_т_и_в_н_о_ говоря. «Солнце мертвых» она буквально «проповедывала». У нее был и ум, и вкус несомненно. Я думаю, что твое «беззлобие», твой отказ от своего, личного горя… Это-то и покоряет. И даже, вот… еврейка!

Потом была лекция И. А. о тебе в «Нейарт[258] объединении»636, — я уже тогда «рвалась»… но это было невозможно, посторонние не допускались. Ах, потом меня отбрасывало, конечно, жизнью. Я много роптала, плакала, не видела _С_в_е_т_а… а свет-то был! Почему я не жила _Т_о_б_о_й?! Ну, почему мы не живем Евангелием? Мы знаем его, ценим, а… не живем… Вот так и я с тобой _т_о_г_д_а. Но с чтения твоего… тогда… я уже полна была тобой, Ваня! Я часто, часто думала о тебе… Прекрасном Рыцаре Света!

Ты — чудный Ваня! Ты светлый гений! Ты… Ангел! Я на коленях пред тобой! Иначе я не достойна! О, милый, светлый, родной мой, чудный Ваня! Не давай никогда злым силам шутить, играть _т_о_б_о_й, _н_а_м_и. Они особенно хотят тебя смутить, свернуть, взмутить! Ванечка, ты Божий Голос здесь! Ванечка, ты — _Б_о_г_о_с_л_о_в! Какое же тут кощунство?! О, милое, великое сердце! Ваня, чудный мой! Ванечка, как благоговейно мы должны жить, как светло верить! Мы увидимся, Ваня! И _н_и_к_о_г_д_а_ это не будет _п_о_з_д_н_о! О, нет, Ваня!

Мы же живем уже друг другом! О, гораздо теснее, чем многие (!) под «одним кровом»! Ванечка, мы будем тихи, милостивы, кротки, мы будем очень любить и верить!..

О, милый, нежный Ангел, ты Идеал мой… и потому — недосягаем!?? Но я тебя достану! Ах, Ваня, как тяжела разлука, — но не грусти! Все будет! Мы Божьей Милости давай будем _д_о_с_т_о_и_н_ы!!!! — Ах, милый! Ты обо мне совсем не беспокойся! Мне лучше! Вот, честное слово! Все пройдет! Не пройдет только то, что в сердце… к тебе, моя радость! Ты не один! Я всегда с тобой! Молись, не забывай! И обо мне! Я не была в Гааге, хоть и рвусь.

Не могу из-за сообщения. Автобус ходит так, что в один день в Гаагу не съездить. Но я уже знаю от тебя, что ты прислал! Господи, Ваня, у меня слезы в горле не дают сказать тебе «спасибо!» Но как же я несчастна: «Куликово поле» No№ 1 и 2 пропали! Ванечка, что же это? Ты пришлешь? и ты — москвич не дошел! Пришли, Ванечек!

[На полях: ] Крещу тебя и молюсь о тебе. Оля

P. S. Сейчас, впервые попробовала (чуть-чуть) твоих шоколадных конфет, присланных на Рождество — я берегу все! Чудесны!! Прелесть!

Ванечка, ты простил меня за все муки? Невольные? Я сама страдала. Я не могла иначе писать. Я не могу фальшивить. Но… прости! Прости! Я не буду больше!

156

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

25. II.42 12 дня

Олечек милый, ты опять моя, ты вернулась из отчужденности? Гордость моя и счастье. Твой рассказ об «яичке» — в письме 13 февр.! Я потрясен, я очарован. Ты не чувствуешь, что ты и как написала? Лучше нельзя. Я весь захвачен, я бесился от радости и страдал с тобой, девчуркой. На одной страничке ты дала огромное! Не чуешь, глупышка? Не понимаешь, _ч_т_о_ ты сделала? Толстой обнял бы тебя и включил бы это «яичко» в свою хрестоматию. Ты, злючка, ничего не понимаешь. Ты свое «яичко» невидимыми слезами облила, не сказав о том ни слова… и теперь у нас _д_в_а_ яичка: твое, _э_т_о… и — мое — пасхальное, памятное тебе. Ты такую свою боль — и у каждого читателя из недеревянных сердцем будет _с_в_о_я! — передала мне, что я мысленно утешал тебя, целовал, ночью сегодня просыпался и целовал твою «грелочку», — сердце твое целовал! Ведь, глупенькая… ты, ведь, одно только свое — «ах!» — сказала, — и _в_с_е_ сказала! О, ангелок чудесный, малютка-девятилетка… я тебя всю вижу, слышу, как твое сердечко сжалось… я и ворону вижу, которая унесла твоего птенчика-трепыхалку… я ночь твою бессонную вижу, я твое «убожество» вижу, — твою ручку, охраняющую… я «горнушку» вижу… — откуда ты это выкопала? а? — из недр языка родного! — да, на северо-востоке так говорят про загнетку, налево от шестка! — я твою баньку вижу, и вижу, как ты спешишь скорей отмыться и — за яичко! Ах, ты, дотошная, терпеливка, подвижница! Героиня ты необычная… сердце огромное… чуткость безмерная! Ольга, и ты еще смеешь кукситься?! «Я не могу пи… пи… сать!» Ты с ума сошла, ясного не видишь, глупая! Да ты _в_с_е, _в_с_е_ можешь, _в_с_е_ смеешь! Олёньчик, умоляю тебя, пиши о своем детстве… вспоминай, пиши, что хочешь, — все дивно расскажешь, в полон