с этой стороны расположены кухня и помещения рабов, но сбоку должен быть отдельный коридор, которым пользуются хозяева. Фрина провела его к двери такого коридора. Дверь скрипнула от его прикосновения. Фрина застыла. Они ждали, и казалось, время тянется бесконечно.

– Никто не услышал, – выдохнула она. – Идем.

Две висячие лампы давали достаточно света, чтобы они увидели внутренности коридора.

– В атриум, – прошептала Фрина. – Кажется, здесь никого нет. Но кимврская девушка должны быть здесь… – Она остановилась перед дверью и дрожащей рукой коснулась ее. – Здесь, Эодан. – Он видел, что ее рот искривлен, будто от боли. – О, Эодан, пусть Неизвестный Бог позволит, чтобы она была здесь!

И неожиданно – и очень хладнокровно – он почувствовал себя собственным хозяином. Пальцы, которыми он взялся за пружину дверного запора, не дрожали. Дверь открылась в темноту – нет, в конце окно, шире большинства итальянских окон; он увидел ночь за окном, цветущие лозы и дрожащую звезду.

Он вошел. Кинжал выскользнул из ножен. Если Флавий здесь, утра он не увидит. Но, напомнил он себе, нужно помешать Викке крикнуть от радости. Зажать ей рот, если понадобится, или по крайней мере поцеловать; тишина – их единственная защита.

Он прошел по полу, Фрина за ним закрыла дверь. Они стояли в тени.

– Викка? – прошептал он.

У окна что-то зашуршало. Теперь он увидел ее очертания: она сидела у окна и смотрела наружу. Светлые волосы и белое платье улавливали немного света.

– Это ты? – неуверенно спросила она. Она использовала интимную форму местоимения, и это чем-то покоробило его.

Он протянул к ней руку.

– Не говори громко, – тихо сказал он по-кимврски.

Он слышал, что она вобрала воздух так сильно, словно хотела разорвать легкие. Он опустил нож, сделал еще один шаг и обнял ее. Она дрожала.

– Нет, Эодан, ты мертв! – воскликнула она, как заблудившийся ребенок.

– Я жив. Я Эодан, твой мужчина. Я пришел, чтобы отвести тебя домой, Викка.

– Отпусти меня!

В ее голосе ужас.

Он схватил ее за руку. Она дрожала, как в лихорадке.

– Можешь дать нам немного света, Фрина? – попросил Эодан. – Она должна увидеть, что я не призрак.

Викка молчала. Встав, она словно онемела. Она коснулась его рукой, и он почувствовал перемену: ладонь стала мягкой, уже год Викка не дробила зерно и не загоняла на ночь быков. Бедная пленница! Эодан сжал ее плечи, обнял за талию. Поднял ее подбородок и поцеловал. Ее губы были мертвыми. Охваченный горем из-за ее страданий, он привлек ее к себе и положил ее голову себе на грудь.

Фрина нашла кремень, огниво и лампу. Маленький огонек разогнал по углам большие бесформенные тени. Эодан посмотрел на Викку.

На его взгляд, она не очень изменилась. Кожа ее стала белой, ее теперь редко касалось солнце и никогда – дождь и ветер, но на носу все те же дорогие мелкие веснушки. Она поправилась, груди и бедра стали полней. Волосы свободно падали на римское платье и пояс – тонкую вышитую золотом ленту; на ней ожерелье из опалов и янтаря. Ему не понравился запах ее косметики, но –

– Викка, Викка!

Ее черные глаза, казалось, кто-то силой поднимает к нему. Глаза сухие и лихорадочно яркие. Она перестала дрожать, но он чувствовал, что внутри она напряжена.

– Я думала, тебя убили, – бесцветным голосом сказала она.

– Нет. Меня послали на ферму к югу отсюда. Я сбежал. Теперь мы отправимся домой.

– Эодан…

Холодными мягкими руками Викка отвела его руки. Вернулась к стулу, на котором сидела, когда он вошел. Снова села, опираясь на одну ручку, и посмотрела на пол. Изгиб ее бедра и талии, опущенная голова вызывали у него резкую боль.

– Эодан, – наконец удивленно сказала она. Посмотрела на него. – Я убила Отрика. Я сама его убила.

– Я видел это, – ответил он. – Я тоже так поступил бы.

– Флавий привез меня сюда, – прошептала она.

– Ты не хотела этого, – сказал он с трудом: что-то в горле мешало тему говорить.

– Только одно давало мне силы жить – сказала она. – Я думала, что ты мертв.

Эодан хотел обхватить ее одной рукой и вывести отсюда, держа в другой руке горящий факел; он поджег бы весь мир и плясал в свете его огня. Но вместо этого подошел к ней и сел на пол, так что она могла смотреть на него.

– Викка, – сказал он, – это я виноват. Я привел тебя в эту землю печали; когда мы поженились, я мог повернуть свой фургон на север. Я позволил римлянам одолеть себя. Я даже оставил тебе свой долг – освободить нашего сына. Гнев богов на моей голове, а не на твоей.

– Думаешь, мне не все равно, что делают любые боги? – спросила она.

Неожиданно она заплакала, но не как женщина, а как мужчина, большими кашляющими всхлипываниями, которые расширяют ребра и заставляют выдвинуться челюсти. Так воют кимврские волки, когда оплакивают своих убитых. Фрина шагнула к двери и выхватила свой кинжал, но никто не вошел. Наверно, подумал Эодан, здесь привыкли слышать плач новой наложницы Флавия.

Викка неуверенно протянула к нему руку и провела по его рту.

– Ты поцеловал меня! – воскликнула она. – Посмотри, что ты поцеловал. – Он увидел размазанную краску. – Хозяину нравится, когда я крашусь. Я хотела доставить ему удовольствие.

Эодан сидел молча.

Викка заставила себя успокоиться. И наконец сказала, задыхаясь и запинаясь:

– Он привез меня сюда. Он оставил меня одну… на много дней… пока я не выплакала все слезы. Наконец он пришел. Он говорил со мной ласково. Предложил мне свою защиту, если… если… я должна была попросить его пронзить мне сердце копьем. Я не сделала этого, Эодан. Я ответила на его доброту.

Он представлял себе много вариантов ее ужасной судьбы. Но такого не ждал.

– Уходи, – сказала она. – Уходи, пока еще темно. У меня есть деньги, я отдам тебе все, что у меня есть. Оставь это место человеческой смерти, уходи на север и поставь мне камень памяти, если захочешь… Эодан, я мертва, оставь мертвых в покое.

Она отвернулась, глядя в ночь. Он медленно встал и подошел к Фрине.

– Ну? – спросила гречанка. – В чем дело?

Голос ее был жестким, почти презрительным; Эодана он обжег, как хлыстом.

Он сдержал свой гнев на нее: этот гнев немного смягчил боль, причиненную Виккой.

– Она отдалась Флавию.

– А чего ты ожидал? – спросила Фрина, холодная, как зима. – Одно дело пасть на собственный меч в жару битвы – совсем другое быть одинокой пленницей и получить первые ласковые слова за много недель. Римляне давно