Шрифт:
Закладка:
– Я на месте. Элис на месте. Дом на месте. Машина и та на месте. Изменилось только одно: Грэм сбежал.
Это бесстрастное перечисление фактов обычно сбивало собеседников с толку:
– То есть… ну, ты могла бы его вернуть, если… если бы…
– Нет, конечно. Об этом не может быть и речи. – И в этом она нисколько не рисовалась.
Теперь, думая о Грэме, она представляла себе две картины. На первой он нависал над ней, когда они занимались любовью в ночь восьмой годовщины их свадьбы. В эти ночи она всегда позволяла Грэму не выключать свет. Он прижимался к ней, двигаясь в том довольно вялом темпе, который его, видимо, устраивал, и тут она обнаружила, что он смотрит на ее груди. Это, конечно, само по себе было нормально; именно поэтому – отчасти – она и позволяла ему не выключать свет. Но дело было в том, как он на них смотрел. В его взгляде не было, строго говоря, неприязни или отсутствия интереса. Все было еще оскорбительнее: там была искра интереса, смутно доброжелательного, но унизительно слабого. Она видела такой взгляд раньше. Это было выражение покупателя в супермаркете, которому не нужно никаких продуктов из морозильника, но он туда все-таки бегло и ритуально заглядывает.
После этого в годовщины свадьбы Барбара объявляла, что они могут не выключать свет и почитать или выключить и заняться любовью. Подразумевалось, что ей все равно. В последние годы они, как правило, свет не выключали.
Вторая картина с участием Грэма тоже изображала его на коленях – на этот раз он неловко раскорячился на лестнице. Сколько лет назад? Она не могла вспомнить. Его левая коленка была на ступеньку выше, чем правая, задница высоко задрана. Он продвинулся вверх на треть; в правой руке у него была щетка с желтой пластиковой ручкой, в левой – такой же пластиковый совок; подметет одну ступеньку, поднимется на следующую. Он помогал, потому что был в отпуске, а она устала. Она посмотрела на его торчащую задницу, на желтую щетку, усердно метущую ковровую дорожку, и прошла дальше, в гостиную. Через пару минут она снова вышла в коридор. Ему оставалась одна ступенька. Дойдя до верха, он обернулся к ней с видом школьника, который ждет, что ему на домашнюю работу наклеят звезду из золотистой бумаги.
– Если начать сверху, – только и сказала она, – и продвигаться вниз, ступеньки можно очистить от пыли. – Господи, он же преподаватель, ученый, вроде должен соображать, нет?
И он, все так же скособоченный, посмотрел на нее через плечо взглядом школьника. Я не виноват, что обкакался, я не виноват. Не ругай меня. Он выглядел (она поискала слово из песочницы) как недотепистый цветик. Билл и Бен, по два вершка, из цветочного горшка – а между марионетками, которые деревянно дергались на своих ниточках, – маленький Цветик[22]. «Привет, Цве-е-е-етик», – говорили друг другу ее одноклассники перед школой. Она чуть не сказала это вслух.
* * *
Между тем дома Грэм вынимал курицу из холодильника. Он вытащил тушку из полиэтиленовой упаковки и положил на разделочную доску. Потом взял за крылья и сосредоточенно потряс. Из широкой дыры между куриными ногами выпал пакетик потрохов, и Грэм пробормотал:
– У вас мальчик.
Он отложил пакетик в сторону и принялся разделывать курицу – скорее энергично, нежели умело. Он открутил крылья, потом стал вращать ноги, как пропеллеры, пока с внезапным хрустом они не отломились. Мельком взглянул на кожу, покрывающую ногу. Она была неровной и сморщенной, как кожа на его мошонке.
Грэм снял нож-секач с магнитной панели над головой и обрушил его на куриную грудину. Повторив это еще пару раз, он разделил кость надвое. Он еще помахал ножом; кое-где кости треснули, и он без особого энтузиазма попытался убрать лишние осколки.
Клочковатые куски мяса он бросил на сковородку. Потом снова взял секач и положил полиэтиленовый пакет с потрохами на середину доски. Он смотрел на него с минуту, а потом резко разрубил на несколько частей, быстро, как будто старался не промахнуться, пока потроха не запаниковали и не разбежались. Когда пакет лопнул, кровь брызнула ему на запястье, на доску, на его клеенчатый фартук в синюю полоску. Он снова собрал потроха тупой стороной ножа и произвел еще несколько быстрых ударов. Ему это нравилось, и все. Он улыбался. Говорят, работа – лучшее лекарство от печали; но это оказалось не хуже.
Грэм снова улыбнулся. Он подумал, делают ли желтые бумажные пакеты с пластиковым покрытием не только внутри, но и снаружи.
* * *
Естественно, Энн ничего не сказала Грэму про свой визит в Рептон-Гарденс. Когда на следующий день Джек открыл дверь и обнаружил там Грэма, который яростно шептал: «Меня здесь не было, не говори Энн, ладно?», он не мог удержать в себе улыбку. Сначала они начинают переписывать прошлое, теперь переписывают настоящее прямо на ходу. Если им еще и будущее удалось бы контролировать, они бы все устроили на свой лад.
– Будь спокоен, товарищ.
– Не занят?
– Нет. Так, допиливаю рецензию. Проходи.
Они передвинулись в захламленную гостиную Джека. Грэм сел на тот же стул, что и в прошлый раз; Джек подал ему кофе в той же кружке, что и в прошлый раз, и замер в ожидании. Грэму, видимо, нужно было воспроизвести и такую же первоначальную паузу. Но на этот раз Джек был не так терпелив.
– Принял ли ты прописанные лекарства?
– Типа того. Ну, ты перечислил три вещи. Я сделал примерно полторы. Покупать новую одежду не пошел, не думаю, что это подействует. – (Господи боже, подумал Джек, он все это и правда воспринял всерьез; наш Грэм, похоже, не склонен к абстракции.) – И поскольку я и так, в общем-то, не много пил, я продолжил в том же духе, это считается за половину.
Джек не мог вспомнить, что он еще посоветовал; все, что ему удавалось восстановить, – это чересчур откровенное описание своего первого брака.
– И еще я мас… мастур… дрочил. – Произнося это, Грэм выглядел как типичный кабинетный ученый.
– Ты мастер дрочил? Большое достижение. И кто же эти дрочилы?
Грэм вяло улыбнулся. Джека изумляло, насколько серьезно люди воспринимают секс; до какой степени, до какой невероятной степени он держит их за
