Я категорически отказывался идти по стопкам отца и быть актером ввиду мой хронической лености. Да и характер у меня был слишком независимый, чтобы подчиняться воле режиссера. Приходить с утра на репетиции, учить текст, вечером – спектакль, нет, это не для меня. А как же личная жизнь? Как же подольше поспать? А где же свободное время, которое есть у граждан, не обременённых творческой деятельностью? Я еще упорнее не соглашался с отцом. Мы не раз спорили с ним на эту тему, но я был упрям и категоричен. В конце концов, мы отчаянно разругались.

И тут мою умницу маму осенило, – Сынок, раз ты ничего не любишь делать, тогда иди в художники. Ты же учился в художественной школе. Вот и давай, как бабушка.

Если нельзя объять необъятное, позволь необъятному объять тебя

(Из беседы с отцом, Филипповым Сергеем)

– Вот ты, Юрик, закончил музыкальную школу по классу фортепиано. Играешь на гитаре и кларнете. Не многовато ли инструментов?

– Да нет, это же так интересно. Рояль с собой не возьмешь, гитару тоже не всегда удобно. А кларнет – положил в сумку, когда надо – собрал и играй себе, очаровывай девушек. Но есть и еще меньше инструмент, можно в карман положить.

– Губная гармошка, что ли?

– Гармошка, да. Но я научился играть на казу.

– На козе?

– Нет, есть такой американский народный музыкальный инструмент. Цилиндрик с пробкой и мембраной в центре.

– И что за звук? Блеяние козлиное?

– Блеют современные певцы. А у казу звук примерно как у расчески с папиросной бумагой, наложенной на зубья. Я как-нибудь тебе сыграю.

– Барабан не собираешься освоить?

– Пап, как говорил Прутков: «Никто не обнимет необъятного».

– А ты старайся. Если нельзя объять необъятное, позволь необъятному объять тебя.

У моряков бывают гальюнцинации

(Из беседы с отцом, Филипповым Сергеем)

– Ну как ваши морские путешествия? Всё еще с мамой плаваете в заливе?

– Ой, тут недавно такое случилось! Уже почти на закате вышли в залив. Ночи-то белые, светло. Красота! Посмотрел я за линию горизонта и чуть не выпал из байдарки: какая-то светящаяся фигура на горизонте, движется к нам. Но очень далеко, на линии горизонта. Минуту или около этого фигура была видна, потом исчезла. Правда, мама это не видела. Что это было, так и не знаю. Мама сказала, что это игра света. Низкое солнце и отблески света на волнах.

– Я всегда подозревал, что у моряков бывают гальюнцинации. Вот и ты доплавался.

Гитара самострунная

(Из беседы с отцом, Филипповым Сергеем)

– Ну, а чем ты еще занимаешься, кроме рисунков и рассказиков? – спросил отец. – Есть какие-нибудь увлечения? Кроме девиц, разумеется.

– Ну а как же, папа, еще играю на кларнете и гитаре.

– Кларнета у меня нет. А вот гитара – есть. А ну-ка, покажи, какой ты Чет Аткинс.

– А это что, твоя гитара?

– Да, давненько не играл.

Я взял запылённую гитару, настроил ее и сыграл несколько пассажей, которые недавно выучил.

– Неплохо, неплохо. Еще не Би-Би Кинг, но уже неплохо. Да и гитара в твоих руках стала какая-то самострунная. Похвально.

У одних жизнь течет как бурная река, а у других – как сопли

(Из беседы с отцом, Филипповым Сергеем)

– Мама рассказывала, как они познакомились с отцом. Она угодила под колеса его автомобиля. Автомобиль, правда, не его был – хозяйский. Он ехал по срочному делу к одному из поставщиков, а был какой-то русский праздник. То ли Рождество, то ли святки. Зима была. Мама была в компании молодежи. Шли, распевая во всё горло песни, как принято у русских по праздникам. Мама была красавица. Молодая, здоровая, крепкая. И ещё – она замечательно пела. Голос у неё был волшебный. Ухажёров у неё было на зависть подругам. Один из них попытался маму схватить, то ли приобнять, то ли поцеловать. Она метнулась от него в сторону, поскользнулась – и под колёса.

– Ну да, немец бросился её спасать, лечить, приходил в больницу, приносил цветы и в итоге в неё влюбился, и они поженились, саркастически заметил я.

– Примерно так и было. Только обошлось без больницы. Она сильно подвернула ногу и несколько дней не могла ходить на работу. Хотя, наверное, она уже до машины подвернула ногу, когда поскользнулась. А тут немолодой господин, шикарно, по её понятиям, одетый, склоняется над ней. Побелевшими губами вопрошает: «Lebendig? Lebendig?» (живая).

Мама рассказывала, что отчётливо запомнила его пышные, вкусно пахнущие усы, и поняла, что он из немцев. Тогда ведь немцев было очень много в Саратове, ничего удивительного.

Трясущимися руками он поднял её, с немецкой аккуратностью стряхнул с её одежды снег, посадил в машину и повёз к знакомому доктору. Ему тогда было уж под сорок, наверное.

– То есть, бабушка купилась. Или очень сильно ударилась и разбила овал головы.

– Ну что у тебя за характер такой язвительный? Тяжело с таким характером жить, ой как тяжело. Ты везде стараешься увидеть только мерзкие стороны жизни.

– Ну, во-первых, жизнь полна мерзостей. Во-вторых, характер, наверное, твой. А, в-третьих, не могла ведь молодая красивая девушка полюбить старика!

– Ты считаешь, что сорок лет – это старик?

– Ну а кто же ещё? Конечно, старик. Древний. Отец добродушно рассмеялся.

– Зелёный ты ещё. «Старик»! Будет вот тебе сорок, посмотрим, как ты тогда заговоришь. Уж поверь мне, каждая девушка в душе чает встретить своего принца. Мало ты знаешь жизнь, а женщин – ещё меньше.

– Ну, и что у доктора?– я поспешил вернуться к теме, избегая возможных вопросов о моей личной жизни.

– Он привез её к доктору, пошептался с ними оставил маму там. А сам поехал дальше по своему делу.

– Вот тебе и немец! – воскликнул я. – Русский бы или вообще не остановился, или наплевал бы на свою встречу и стал бы возиться с приглянувшейся девушкой.

– Так то русский, – заметил отец. – Доктор дал маме какие-то пилюли, наложил повязку, сказал, что ничего страшного, перелома нет, но недельку лучше не ходить. А как не ходить? Праздники заканчивались. Мама работала на ткацкой фабрике. Всю смену на ногах. Мама вспоминала, как ей было непривычно, и как неловко она себя чувствовала у этого доктора. А он всё не