Немцы говорили мне, что нанесение вреда такой собаке карается как уголовное деяние.

«Инфляция – это трагедия, которая порождает в обществе цинизм, жестокость и равнодушие!» Эти слова принадлежат писателю-гуманисту Томасу Манну и относятся к гиперинфляции 1923 года…

В это же время рождаются анекдоты о «шиберах», то есть о спекулянтах разных мастей. Рассказывает жена шибера фрау Рафке: «Ехала я в Грюневальд на трамвае № 25 и, представьте себе, кого я встретила – художника Рембрандта!» – «Ах, что вы говорите, фрау Рафке, ведь № 25 не ходит в Грюневальд!»

Муж фрау Рафке смотрит на свои руки, унизанные кольцами с бриллиантами, и говорит: «До чего же хороши мои бриллианты! Они блестят как молнии, жаль только, что они не гремят как гром!»

В этот тяжелый для немцев период повылезала всякая нечисть. Я видела Сарру Давыдовну Каплан, которую знала по Петрограду, всю в бриллиантах. Она сидела за столиком в кафе. Так стало стыдно, и хотелось сказать ей: «Сними все свои украшения!» Нельзя сидеть таким золоченым идолом, когда вокруг люди падают от голода.

Мы никогда не ходим в драматические театры: Василевский плохо слышит и не знает немецкого языка. Ходили в «Винтерпаласт», смотрели там развернутое богатое ревю (но грубее французского «Фоли»). Как раз в это время была открыта гробница фараона Тутанхамона. Этот факт мирового значения, конечно, нашел отражение и в тексте, и в песнях, в костюмах и танцах ревю.

К этому времени (1922 год) относится и приезд Художественного театра. Я была на спектакле «Три сестры». Помню, как какая-то немка в партере металась и всех спрашивала: «Что происходит, что там происходит?», особенно в сцене после пожара.

Немцам нельзя показывать Чехова. Это вам не Бернард Шоу, который говорил о Чехове: «Вот это драматург! Человек, у которого совершеннейшее чувство театра. Он заставляет вас чувствовать себя новичком!»

Театральную погоду в Берлине делает балетная чета Сахаровых. Он – русский, она – хорошенькая немка, Клотильда.

К двадцатым годам относится расцвет немецкой кинематографии. Об этом говорит хотя бы одно только перечисление имен: Пауль Вегенер, Конрад Фейдт, Эмиль Яннингс, Вернер Краус, Хенни Портен, Лия де Путти, Лиль Даговер, Марлен Дитрих, славившаяся, кроме таланта, конечно, своими непревзойденной красоты ногами. Помнится, на экранах надписи: «Жена фараона», «Кабинет доктора Калигари». Все воздавали должное режиссеру Любичу, прославившему себя массовыми сценами.

Иногда в виде развлечения мы ходим в кафе «Ноллендорф». Уж не помню, в этом ли или в каком другом кафе увидела я впервые Эренбурга. Они были давно знакомы с Василевским и остановились поговорить. До чего же он мне не понравился! (Во-первых, почему писатель должен ходить всклокоченным? Можно ведь и причесаться!) А потом разговаривал он «через губу», недружелюбно. Я наблюдала его несколько раз. Ох, не хотела бы я зависеть от этого человека!

Слушала я и исступленного Андрея Белого в этом же кафе. Внешность его служит яркой иллюстрацией к гоголевскому Поприщину. Это типичное «мартобря». Почти на лысом черепе по бокам торчат седые космы. Глаза детски голубые (бездумные или безумные?). Он, доказывая что-то, приседал, потом поднимался, будто винтом ввинчивался в воздух. Я запомнила: он говорил о значении человека: «Человек – это Чело Века». Весь вид его и манеры действовали гипнотически. Необычную внешность Андрея Белого и такую же его необычную сущность прекрасно отобразила художница А. П. Остроумова-Лебедева в портрете писателя (20-е годы). Там же мне показали и жену Белого, нежную блондинку Асю Тургеневу.

Еще в Париже начались слухи о том, что в Берлине должна открыться русская газета. Слухи были смутные, очень сбивчивые, и Василевский решил поехать «прощупать» обстановку.

Вернулся он очень оживленный, сказал, что встретил много знакомых из газетного мира и что центр литературной жизни перемещается в Берлин.

Мне он привез черную шубку «под котик» (моя первая меховая шуба) на золотистой шелковой подкладке, которая сделана, сказал Пума, из древесных опилок. Я решила, что он меня разыгрывает, но это была правда. Необычайная новость для Парижа: Берлин опередил его в производстве синтетики…

Газета, которую ожидали в Берлине, зародилась от движения под названием «Смена Вех», и происходит оно от заглавия сборника «Смена Вех», выпущенного в июле 1921 года в Праге. «Накануне» – назвали газету.

XII Всероссийская конференция РКП(б) в августе 1922 года записала в своем решении:

«Опираясь на начавшийся процесс расслоения среди антисоветских групп, наши партийные организации должны суметь серьезным, деловым образом подойти к каждой группе, прежде враждебной Советской власти и ныне обнаружившей хотя бы малейшее искреннее желание действительно помочь рабочему классу и крестьянству в деле восстановления хозяйства, поднятия культурного уровня населения и т. п.».

Ободренная и поддержанная, а может быть, и вдохновленная этим обращением, группа лидеров эмиграции: Ю. В. Ключников, Н. В. Устрялов, С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин, Ю. Н. Потехин и др. – устремились в Берлин, видя в перспективе возможность возвращения в Россию и в глубине души, конечно, мечтая об этом. В этом смысле очень показательно письмо А. Н. Толстого, написанное им весною 1922 года из Берлина Корнею Ивановичу Чуковскому:

«Милый Корней Иванович! Вы доставили мне большую радость Вашим письмом. Первое и главное – это то, что у вас, живущих в России, нет зла на нас, бежавших. Очень важно и радостно, что мы снова становимся одной семьей. Важно потому, что, как мне кажется, – никогда еще на свете не было так нужно искусство, как в наши дни: в нем залог спасения. Радостно, потому что эмиграции – пора домой. Эмиграция, разумеется, уверяла себя и других, что эмиграция – высококультурная вещь, сохранение культуры, неугашение священного огня. Но это так говорилось, а в эмиграции была собачья тоска: как ни задирались, все же жили из милости в людях, а думалось – может быть, вернемся домой и там примут неласково: без вас обходились, без вас и обойдемся. Эта тоска и это бездомное чувство вам, очевидно, не знакомы. В особенности когда глаза понемногу стали видеть вещи жизни, а не призраки, началась эта бесприютная тоска. Много людей наложило на себя руки. Не знаю, чувствуете ли вы с такой пронзительной остротой, что такое Родина, свое солнце над крышей? Должно быть, мы еще очень первобытны или в нас еще очень много растительного, и это хорошо, без этого мы были бы просто аллегориями. Пускай наша крыша убогая, но под ней мы живы…»

Уверена, что под этим письмом подписались бы те, чьи имена я только что упомянула.

С притоком беженцев в Берлин возросло и количество газет: ультрамонархическая «Что делать?», «Общее дело» В. Л. Бурцева (революционер, некогда прославившийся тем,