Тем не менее, он не стал бы искать случая показать свою власть. Он был еще слишком цивилизован, чтобы хладнокровно взять на себя инициативу. Но случай скоро сам представился. Утренняя гроза не очистила, как следует, воздуха, и к вечеру разразилась новая, уже посильнее. Ссора вспыхнула из-за пустяка. Гослинг намекнул, что их запас провизии не вечен; Милли резко возразила, ели бы, мол, поменьше сами. А когда миссис Гослинг напомнила, что набег можно бы и повторить, Гослинга вдруг прорвало:

— О, да! Конечно! Вы ничего не имеете против того, чтобы я умер от чумы. Я могу идти пешком за шесть миль, чтобы добыть вам провизии, но вы не можете и до угла дойти, чтобы купить мне табаку.

— Провизия необходима, а табак не необходим, — возразила миссис Гослинг. Она была не из умных женщин и думала, что мужа надо сразу осадить. Всю свою жизнь она прожила в лондонском предместье и не понимала, что теперь она имеет дело с человеком, наполовину уже отрешившимся от навыков цивилизации.

— Ах, вот как! Не необходим! — Гослинг вскочил на ноги. Лицо его побагровело; бледно-голубые глаза, что называется, лезли на лоб. — Ну, так я же вам покажу, что необходимо и что не необходимо, и кто хозяин в этом доме. Я вам говорю, что мне табак необходим, и одна из вас трех пойдет за ним, сейчас же! Вы слышите? — одна — из вас — трех.

Включение в эту категорию и миссис Гослинг было, конечно, равносильно объявлению войны.

Милли и Бланш взвизгнули и попятились назад, но мать их не струсила. Она сама заорала на мужа, но Гослинг не дал ей кончить фразы. Он кинулся к ней, схватил ее за плечи и начал трясти, крича во все горло, чтоб заглушить ее голос: «Заткни глотку! Заткни глотку!» А когда жена его, вся вдруг съежившись, осела на пол и забилась в жестокой истерике, он схватил за руку перепуганную Милли, поволок ее по коридору, отпер входную дверь и вытолкнул ее на улицу. И крикнул вслед:

— И чтоб ты мне без табаку не смела возвращаться! Слышишь?

— Сколько купить? — дрожащим голосом пролепетала Милли.

— На полкроны, — сердито бросил Гослинг, и бросил на тротуар монету.

По уходе Милли, он еще немного постоял у двери, радостно подставляя свежему воздуху свое разгоряченное лицо. — Надо же было приструнить их, — пробормотал он про себя, как бы оправдываясь. Позади него несся неудержимый плач и жалобные выкрики: «В первый раз — за двадцать четыре года! — И что только соседи будут говорить…

— Соседи! — презрительно пробормотал Гослинг. — Какие там соседи! — почитай и не осталось никого — соседей-то.

Издали донесся скрип колес. Он насторожился. Немного погодя услышал монотонный, гнусавый голос, кричавший нараспев вдали:

— Чума! Чума!

Гослинг поспешно вошел в дом и запер дверь.

Милли нашла улицу почти безлюдной. Магазины, по-видимому, не торговали; пешеходы попадались редко, преимущественно женщины, и все они шли крадучись, пугливо озираясь кругом. Их выгнал на улицу голод и надежда где-нибудь раздобыть себе пищи. Но это, как вскоре убедилась Милли, было не так легко, ибо всюду ставни были заперты, а во многих магазинах витрины были и забиты досками.

Оправившись от своего испуга, Милли рассердилась. Ее маленький, полный условностей ум был более всего смущена тем фактом, что вот она на улице в домашних туфлях без каблуков, в старом ситцевом платье и даже без шляпы, которая могла бы прикрыть небрежность прически. На углу Вистерия-Гров она остановилась поправить волосы, густые, рыжие и непослушные.

Большое кильбернское шоссе было пустынно, но это не успокоило ее: она все еще боялась встретить кого-либо из знакомых. Как она объяснит свое появление на улицах в семь часов вечера в таком виде? Ведь нельзя же сказать правду.

А майский вечер был чудесный. Воздух чист изумительно. Угля в городе был мало, топили редко где, и жирный густой дым не портил атмосферы. Солнце садилось, и Милли инстинктивно пряталась в тени, на западной стороне улицы, подобно большинству Других прохожих, словно боявшихся яркого света на противоположном тротуаре.

Милли так поглощена была своей обидой, что прошла шагов триста, не соображая, куда и зачем она идет. Когда, наконец, ей стало ясно, что поиски табаку будут тщетны, так как магазины все закрыты, она остановилась в первом попавшемся подъезде. И уж хотела повернуть обратно, но не посмела. Уж слишком грозен сегодня был отец: никогда она не видела его таким. — «Кто бы мог подумать, что он способен быть таким скотом!» Милли потерла ушибленную руку. На руке остался синяк от нажатий его сердитых пальцев. Она потерла руку, и хорошенькое личико ее исказила злобная гримаса. И, продолжая свои поиски незапертой табачной лавки, она в то же время придумывала планы мести.

Местами, лавки, — зеленные и мясные — видимо были разграблены: стекла в окнах перебиты и все съедобное растащено. В одну из таких разоренных лавок Милли заглянула, в нелепой надежде найти то, чего она искала. В другую рискнула даже войти и взяла с полки брусок мыла — дома у них не было в запасе мыла. И тотчас же в ней проснулось сознание, что кругом ценные вещи, и желание стянуть еще что-нибудь.

Наконец, она дошла до лавки, где ставни были нетронуты, но дверь висела только на одной петле. Милли робко заглянула внутрь и. убедилась, что судьба была к ней милостива. Это была табачная лавка и весь товар почти не тронут — у грабителей были более неотложные надобности.

Внутри лавки царил непроглядный мрак, но когда глаза девушки привыкли к темноте, она разглядела линии прилавков; затем, рискнула приотворить немного дверь, и тогда на полках обнаружились ящики, коробки и пакеты.

Ей вдруг неудержимо захотелось взять, как можно больше, и она начала хватать с полок, что попадалось под руку, и сваливать все на прилавок. Но у нее не было с собой корзины, куда сложить все это, и она шарила под прилавком, ища какого-нибудь ящика, когда мрак вокруг нее снова вдруг сгустился. Милли осторожно выглянула из-за прилавка и увидала в дверях очертания женской фигуры.

На минуту Милли замерла на