Буст обо всем подумал, и бесценный груз жестянок с мясными, овощными и фруктовыми консервами был скрыт большим брезентом от завистливых взоров голодных прохожих — по лондонским улицам в те дни шлялось без дела много всякого народа, а Буст и Гослинг, в платьях, перепачканных углем, на обратном пути все время кричали «Чума! Чума!», давая тем понять, что они везут трупы зачумленных. Их не раз останавливали, прося свезти v на кладбище еще парочку трупов, но они отговаривались тем, что телеги и без того полны до верху — на одну погрузку, ушло шесть часов. И в этот день не только те, кто обращался к Гослингу и Бусту, часами ждали, чтобы от них увезли их мертвецов.

Гослинг вернулся домой, ликуя, хоть его и мучил страх, что он мог заразиться от тех трупов, которые пытались взвалить на его телегу. Награбленную провизию сложили в одной из нижних комнат, с помощью миссис Гослинг и обеих барышень, работавших два с половиной часа, не покладая рук; а затем, завесили окна, заперли двери и стали дожидаться, когда пройдет весь этот ужас.

Буст умер от чумы двое суток спустя, но, так как после него остались жена и четыре дочки, награбленное не пропало даром.

* * *

Почти две недели после этого набега Гослинги сидели запершись в своем домике в Вистерии-Грове, так как и они, подобно большинству англичан, еще не осмыслили всего значения того факта, что женщины почти не заражались. Среди женщин заболеваний было всего 8 %, да и то умирали только пожилые, старше пятидесяти лет. Когда в Европу впервые донеслись слухи о чуме, об этой странной, небывалой дотоле невосприимчивости женщин к новой эпидемии много говорили и писали. Эта пикантная особенность новой болезни вызывала даже больше интереса, чем усиленная смертность среди мужчин. Но когда угроза повисла над самой Европой, это странное предпочтение, оказываемое неведомой бактерией мужчинам, отошло на второй план перед более насущными жизненными интересами. И женщины семейства Гослинг, как и большинство других женщин, боялись заразы не меньше мужчин, оправдывая свои страхи тем, что, ведь, все-таки, были же и женщины, умиравшие от этой болезни.

Гослинги всегда жили между собой довольно мирно, и семейную жизнь их соседи ставили в пример. Глава семьи уходил из дому в 8 ч. 15 м., а в 7 ч 15 м. неукоснительно возвращался, и только по воскресеньям, когда шел дождь и нельзя было пойти гулять, в доме иной раз от скуки вспыхивала перебранка.

Но теперь, когда пришлось жить все время взаперти, в этом маленьком домике, под гнетом страха и без всяких интересов или развлечений, приходящих извне, члены семейства Гослинг предстали друг перед другом в новом свете. Уже через два дня во всех четверых кипело глухое раздражение, сдерживаемое лишь узами условной привязанности.

На третий день атмосфера стала такой гнетущей, что взрыв был неизбежен. И утром разразилась гроза.

У Гослинга вышел весь табак и он решил, что, при данных обстоятельствах безопаснее будет послать Бланш или Милли, чем идти самому. И, с, преувеличенной, напускной небрежностью, сказал:

— Послушай-ка, Милли, ты бы сходила мне в лавочку за табаком.

— Нет уж, увольте. Не пойду! — был решительный ответ.

— Это почему же так? — осведомился Гослинг.

Милли пожала плечами и кликнула сестру: — Бланш, отец хочет нас послать за чем-то. Ты пойдешь?

Бланш, с пыльной тряпкой в руках, появилась в дверях.

— Почему же он сам не сходит?

— Потому, — ответил папаша, уже побагровев, но сдерживаясь и выбирая слова: — потому, что мужчины подвержены заразе, а женщины нет.

— Ну, это, вздор! — отрезала Милли. — Масса женщин заболевает.

— Всем известно, — возразил Гослинг, все еще сдерживаясь, — что женщины сравнительно не восприимчивы к этой заразе.

— Ну, это мужчины так говорят, чтобы оберечь себя. Мужчины уж всегда такие — грубые эгоисты.

Пойдете вы, куда я вас посылаю, или нет? — вдруг крикнул мистер Гослинг.

— Нет, не пойдем, — вызывающе бросила Милли. — В такое время девушкам не безопасно ходить одним по улицам, не говоря уже о заразе.

Отец и раньше иногда покрикивал на них, и они нисколько не испугались..

— А я вам говорю: пойдете! — загремел отец. — Лентяйки, бездельницы, никуда не годные девчонки, вы обе! Кто вас поит и кормит? Кто на вас всю жизнь работал? Отец. А вы даже не хотите пойти купить ему табаку. — Дочки раскрыли было рты для возражения, но он еще больше озлился, затопал на них ногами и крикнул: — Ну, так я же вас заставлю.

Так он еще никогда не сердился. Девушки струхнули и, как водится, взвизгнули: «Мама!»

Миссис Гослинг давно уже подслушивала и моментально явилась на зов. И тотчас же сама накинулась на мужа:

— Как тебе не совестно, Гослинг! Разве можно в такое время посылать девочек на улицу! Еще того недоставало, чтобы мои девочки рисковали жизнью из-за твоего поганого зелья. Никто не виноват, что у тебя скверная привычка — курить.

Перед этим третьим врагом Гослинг спасовал. Он еще не поборол в себе привычки, ради мира в семье, во всем уступать жене. Целую четверть века они прожили вместе и очень недурно ладили между собой, но в тех случаях, когда миссис Гослинг находила необходимым показать, как она выражалась, «что и у нее есть язык», ясно видно было, кто из двух верховодит в доме.

— Кажется, не большое с моей стороны преступление, что мне захотелось покурить, — укоризненно возразил он. — Когда нужно было добыть еды, кто, спрашивается, рисковал жизнью — вы, или я? А, ведь, все знают, что женщины не заражаются чумой.

— А как же миссис Картер-то, через три дома от нас? Ее только третьего дня похоронили, — язвительно возразила миссис Гослинг.

— Ну, да, отдельные случаи бывали. Но, все же, заражается разве одна из тысячи. Это всем известно.

— А почем вы знаете, что этой одной не буду я? — расхрабрившись под защитой матери, съязвила Милли.

Так в это утро спор и кончился ничем; но Гослинг затаил обиду и не оставил без внимания того факта, что дочери его боятся. Теперь все изменилось. Никакие условности не связывали ему рук. И он решил «приструнить своих баб».