Сначала безвестный автор «Слова» перечисляет «красоты», которыми Русская земля «удивлена еси». В первую очередь перечисляются природные богатства: «озеры многыми удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами, крутыми холми, высокыми дубравоми, чистыми польми, дивными зверьми, различными птицами», потом перечисляются узловые пункты окультуренного, освоенного, сакрализованного пространства: «бещислеными городы великими, селы дивными, винограды обительными, домы церковными», и, наконец, в качестве богатства дана политическая элита: «князьями грозными, бояры честными, вельможами многами».

Весьма интересен и уникальный географический обзор, очерчивающий границы Руси перечнем соседних народов: «Отселе до угоръ и до ляховъ, до чаховъ, от чаховъ до ятвязи и от ятвязи до Литвы, до немец, от немец до корелы, от корелы до Устьюга, где тамо бяху тоймици погани, и за Дышючимъ моремъ; от моря до болгаръ, от болгаръ до буртасъ, от буртасъ до черемисъ, от черемисъ до мордъви, – то все покорено Богом крестияньскому языку». И наконец, в самых сильных выражениях охарактеризовано политическое могущество русских князей: «поганые» народы покорялись князьям Всеволоду, отцу его Юрию и деду – Владимиру Мономаху, которым половцы пугали маленьких детей в колыбелях. Литовцы из болот своих на свет не показывалась, венгры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы «Володимеръ тамо не вьехалъ», а немцы радовались, что они далеко – за Синим морем. Буртасы, черемисы, вяда и мордва бортничали на великого князя Владимира, а император византийской Мануил, «опас имея», то есть побаиваясь, посылал дары, «абы под нимъ великий князь Володимеръ Цесарягорода не взял». И вот вдруг случилось несчастье, «болезнь крестьяном» – татарское нашествие.

Казалось, пережить крушение великой страны почти невозможно. Однако неожиданно быстро ужас сменяется вполне спокойным взглядом на случившееся. Собственно, выверенные моралистические построения в проповедях Серапиона – это уже далеко не непосредственное проявление отчаяния и горя. Епископ Владимирский уже вполне спокоен для того, чтобы использовать рассказ о постигшем страну несчастии для придания большей убедительности своим морализаторским проповедям. Продумана идея, подобраны цитаты. Да и в летописи упоминания о «татарах» теряют первоначальную остроту. Уже в погодной статье 1242 г. летописец отвлекается от событий монгольского нашествия для описания удачного похода князей Александра и Андрея Ярославичей на немцев. Затем, в статьях 1243–1252, татары уже никого не бьют, не жгут, а занимаются исключительно тем, что в лице своих ханов Батыя и Сартака «воздают честь» явившимся к ним русским князьям.

Владимиро-суздальский летописец отвлекается все чаще. Его снова начинают занимать постройки и освящения церквей, рождения, свадьбы и кончины в княжеской семье, конфликты с «поганой» Литвой и пр. Под 1251 г. мы уже снова видим фразу: «тое же зимы бысь мирно». Конечно, сообщения о татарских ратях периодически нарушают спокойное течение летописного рассказа. Но ничего похожего на первоначальную растерянность тексты не фиксируют. Рати приходят, подобно Дюденевой, «творят много зла», но жизнь идет своим чередом.

Безусловно, и нашествие, и установившееся иго принесло огромное горе населению Руси, но представление о том, что все 240 лет татаро-монгольского владычества мироощущение человека Древней Руси было исключительно депрессивно-подавленным, вряд ли соответствует истине. Индивидуальные и социальные защитные психологические механизмы позволили достаточно быстро нейтрализовать последствия удара и приготовиться к дальнейшей жизни. Понимание этого обстоятельства чрезвычайно важно для верного определения не только социально-психологического, но и политического климата на Руси в послемонгольскую эпоху.

Спокойное и, если так можно выразиться, деловое отношение русских к монголам было принято Л.Н. Гумилевым за свидетельство союзных отношений, сложившихся между двумя мирами. Вряд ли это так: осознание поражения и зависимости вовсе не обязательно должно приводить к постоянному воспроизводству чувства страха, гнева, боли и агрессии. В отличие от представлений, навеянных художественной литературой, обыденная жизнь «под господством иноплеменников» уже спустя десятилетие после нашествия в общих чертах вошла в привычную колею, и процессы взаимовлияния русских земель и Золотой Орды вышли на новый уровень, почти незаметный для наблюдателя, находящегося «внутри» эпохи.

Новгородская летопись тоже содержит весьма эмоциональное описание монголо-татарского нашествия. Оно интересно тем, что показывает, что, несмотря на очевидный новгородский патриотизм, летописец мыслил Русь как единое государственно-территориальное образование даже в том случае, когда не оперирует словом «Русь». Для него приход татар случился тогда, когда татары напали на Рязанское княжество. Понятно, что войско Батыя не с Луны упало. До нашествия на Русь была разгромлена Волжская Булгария, покорены группы половцев. Но все это осталось за пределами внимания автора летописи. Для него начало вторжения – именно приход кочевников в пределы Рязанского княжества. Печальная судьба населения захваченных городов вызывает в нем глубокое сочувствие: «И кто, братье, о семъ не поплачется, кто ся нас осталъ живыхъ, како они нужную и горкую смерть подъяша»[104].

Рассказ о разгроме русских земель заканчивается описанием событий, произошедших в Торжке. Татары осадили город весной, перед Пасхой, «на сборъ чистой недели». Летописец отмечает, что технология взятия была использована та же, что при осаде других городов. Город был обнесен тыном и подвергнут обстрелу из «пороков», то есть из камнеметных орудий типа требушета. Осада и обстрел продолжался две недели. Жители города стали изнемогать. Летописец скупо отмечает, что из Новгорода им никакой помощи не было. И пожалуй, для новгородцев это было благом. Попытка помочь наверняка завершилась бы для них такой же катастрофой. В конце концов город был взят: «И тако погании взяша градъ, и исекоша вся от мужьска полу и до женьска, иереискыи чин всь и черноризьскыи, а все изъобнажено и поругано, горкою и бедною смертью предаша душа своя господеви, месяца марта въ 5, на память святого мученика Никона, въ среду средохрестьную»[105].

Летописец перечисляет имена павших именитых новоторжцев: посадник Иванко, Яким Влоунькович, Глеб Борисович, Михаило Моисиевич.

После взятия Торжка монголо-татары двинулись в сторону Новгорода. Продвижение сопровождалось жестокими расправами. Летописец отмечает, что они секли людей «как траву». Однако, дойдя до «Игначьего креста», повернули вспять. Где точно находился этот крест – неизвестно. Летописец пишет, что татары не дошли до Новгорода каких-то сто верст (то есть чуть больше ста километров). Новгород подвергался большой опасности, однако по неизвестным причинам Батый решил оставить волховскую столицу в покое. Сам летописец считал, что за город заступился сам Бог, святая София, а также «святыи Кюрилъ и святыхъ правоверныхъ архиепископъ молитва и благоверныхъ князии и преподобьныхъ черноризець иереискаго сбора». В общем, действительно, никаких причин, кроме Божьего заступничества, разглядеть тут нельзя. Впрочем, может быть, помешала весенняя распутица.