История не помнит имени человека, построившего дом на холме. Не будем его допытываться и мы. Достаточно того, что он заплатил ту же цену, что и прочие гости бала Холдстоков.

Старьевщик привез целую гору барахла.

Отстегнул ослика от повозки, крякнул, наклонил борт и вывалил кучу, полную чудес, прямо на мостовую. Прислонился к стене, набил трубку неожиданно острыми изогнутыми ногтями, поджег, хищно затянулся и медленно оцарапал округу когтистым взглядом. Ветер трепал седые волосы, пучками торчавшие из его ушей. Жеваная шляпа бросала вызов законам геометрии и здравого смысла. Старьевщик был худ, остронос и голоден. Хищная старая птица.

Город только продрал заспанные глаза. Осень хозяйничала в нем, подметала улицы снежным кусачим ветром.

Старьевщик запустил руку в карман вылинявшего, но по-прежнему видного, крепкого кителя и достал колокольчик на рукояти. Языком передвинул трубку из одного угла рта в другой и задребезжал, затрезвонил, созывая детвору и кумушек.

Ребятишки накинулись на гору сокровищ, закопались по уши и растащили по всему городу. Хвастаться, менять и примерять. Старьевщик не был букой, отдавал любые две вещи за медяк. Хозяйки находили среди откровенной рухляди гнутые оловянные кастрюли; требующие починки, но крепкие зонтики; ночные горшки со сколотыми ручками – любоваться ими, что ли? – облезлые часы; продавленные подушки; треснутые рамы; выщипанные, но миленькие веера – бездну полезного можно найти, если не бояться испачкать руки.

– Надолго к нам? – старьевщик всем телом развернулся на голос и, по-птичьи склонив голову набок, уставился на тонконогого, с жидкими усами и плешью полисмена. Обманчивая простота последнего могла сбить с толку кого угодно, но не бывалого торгаша и бродягу. Он вмиг оценил силу жилистых рук, уверенность, с которой они сжимали дубинку, и спокойную твердость взгляда.

– Украду для своего цирка пару-тройку ребятишек и тут же уеду, – оскалил жутко неприятные зубы старик. Казалось, в рот ему напихали гнутой проволоки. Полицейский не сдержал удивления, даже поморщился.

– Славные зубки?! – оскалился еще шире кочующий торговец. – Хотите себе пару таких?

– Засадить бы тебя за решетку, – нахмурился полицейский, явно недовольный своей слабостью. – Будешь дурить, отделаю, как мясо на отбивные!

– Не извольте беспокоиться, законы я знаю, – старьевщик приподнял шляпу над гладкой, как яйцо, макушкой, и страж порядка ему немедленно поверил. Законов нынче было два: право сильного или деготь и перья.

– Меня тут каждая собака знает, – невпопад предупредил полисмен и ушел.

Старьевщик моргнул ему вслед, точно смахивал крошку со стола, и продолжил отпускать дырявый товар. К полудню от кучи остались одни никому не нужные огрызки. Старик достал мешок и сгреб туда мусор.

После обеда потянулись иные барахольщики. Эти хотели сбагрить ему свои поломки и обноски. Глаза старьевщика разгорелись двумя углями, и пошел совсем другой торг. К ужину ушлый дед битком набил тележку, охрип и, судя по звону кошелька, остался в явной прибыли.

На ночлег его никто не позвал.

Знакомое дело.

Старик впряг в тележку сонного ослика и побрел, понукая ленивое животное, к выходу из города.

У погоста торговец остановился и мучительно высматривал что-то в подступивших сумерках. В лесу за кладбищем токовала невидимая птица, то ли призывая самку, то ли собирая стаю. Старьевщик довольно заухал в ответ, и они долго перекликались, после чего одновременно умолкли. Дед окинул взглядом небо, зашторенное облаками, и сунул руку за пазуху. Резная сфера, чуть больше кулака, приятно согрела руку. Старик поднес череп к губам и подышал в пустые глазницы. Показалось или щупальца под челюстью слегка дрогнули? То самое место?

Кряхтя, старьевщик сполз с повозки. Добрел до косого кладбищенского забора и, отшвырнув гнилую изгородь, шагнул на освященную землю. Зашипел от резкой боли в ступнях. Пошатнулся. Швырнул череп в подернутую ранним морозом грязь. Тот пробил тонкую корку льда и наполовину погрузился в землю.

Старику не показалось. Череп несколько раз дернулся, попытался приподняться на щупальцах. Пламя лизало глазницы изнутри. Трещины ползли по полированной кости. Мертвая голова указала куда-то за спину деда.

Кладбище вгоняло раскаленные шипы в лодыжки старьевщика и подбиралось к коленям. Дед выл, вырывая куски губ своими чудовищными зубами, но сумел сделать три ломких шага назад и выпасть на дорогу.

Луна прищурила любопытный глаз в прореху облаков.

Ослик испуганно стриг ушами. Ночь потешалась над стариком, но не подходила близко.

Отдышавшись, старьевщик поднял глаза и в прицельном свете завистницы-луны увидел холм с подозрительно знакомой лысой макушкой. Подходящее место для казни. Или рождения нового Бога?

Боль свернула знамена и, издеваясь, расселась вокруг старика.

Он утерся огромным узорчатым платком и осмотрелся. Место казалось подходящим. Город, как язва, не препятствуй ему, и он разрастется. Кладбище сотрут и забудут. Холм станет деталью городского ландшафта, неотделимой частью.

Старьевщик распряг ослика и угостил хворостиной по заду. Обиженное животное взбрыкнуло и скрылось в ночи. Повозку мстительный старик опрокинул на кладбище – пусть гадают, что здесь произошло? – и полез на холм.

Луна кралась за ним по пятам. Старик ее приворожил. Она не знала, но была его главной сообщницей.

Взобравшись достаточно высоко, старьевщик начал раздеваться. Сапоги, брюки, китель полетели на землю. Бесстыдно сверкнули сухие ягодицы. На старике не осталось ни лоскутка.

– Вот так встреча, мусорный предтеча, – попрощался дед и закашлялся.

Он замер, повернувшись к луне боком, ощерился, роняя из пасти серпантин слюны, вытянул руки перед лицом и показал миру огромный клюв вместо носа.

Луна прищурилась.

Человек отбрасывал на землю удивительную тень – дерево, а не старик.

Так и застыло.

Кривое дерево венчало холм. Но оно не отбрасывало больше никакой тени. Вместо нее у подножия дерева лежал голый человек. Не старик. Кто-то совершенной иной.