эфирную оболочку и невидимую тайную силу. Они, как рассказывал Инмар, наполняют верхний мир, способны с быстротой молнии перемещаться в пространстве и всегда оставаться для живых людей незаметными. Старый шаман полагал, что хозяин всех духов — высший бог Нуми-Торум. И каждый раз, призывая его на помощь, он повторял: „Дай Бог!“, „Спаси нас Христос“. Как шаман отличал Торума от Христа и что он видел в них общего, едва ли он сам мог объяснить. Но то, что боги всесильны — у него не вызывало никакого сомнения.

Зачем же бог создал духов, если они творят не только добро, но и зло?

— Нуми-Торум не творит зла. Он дал всем духам свободу, но духи злых умерших людей не хотят творить добро и чтить законы Бога.

Июньская ночь была на исходе. Торжественное величие весеннего утра на берегу таежной реки, тишину которого убаюкивали всплески воды и голоса птиц, вселяло такое чувство, что это благолепие природы не могло быть создано слепой эволюцией мертвой материи, а было порождением доброго мыслящего начала.

Старого шамана, утомленного делами и думами минувшего дня, клонило ко сну. Он встал и медленно пошел к избушке.

Прошли годы, но Инмар в моих воспоминаниях остался человеком, приоткрывшим завесу тайн неведомого для меня, но существующего мира. Вспоминая старого шамана и сравнивая его опыт с тем, что говорит религиозно-философская литература о бессмертии души человеческой, невольно приходишь к выводу о том, что эти истины вечны.

Безусловно, рассказ о чуде исцеления больной женщины, изгнание духов из ее тела с помощью камлания, вращающихся столах, может вызвать у некоторых язвительную улыбку. Но, по-моему, прав был старый шаман в том, что духовная жизнь вечна. Он не знал, что об этом написано в Библии, не читал ни Платона, ни Аристотеля, ни Флоренского, но истины, лежащие в глубине человеческого сознания, вечны и бессмертны, как и душа человека. И если вера, как полагал русский философ Владимир Соловьев, утверждает то, что содержится в чувственном опыте и выводах разумного мышления, то она имеет корни вне области теоретического и обыденного сознания и лежит глубже, и по отношению к ним эта вера потому и сильнее их.

Через два дня мы проводили старого Инмара. Через год он умер, и память о нем истлеет, как и прах. Только душа его будет вечно жива и бессмертна.

♦♦♦

У аборигенов древнего Казыма.

ЛЮТЕРАНКА МАРИЯ ЛЮСТИК И ШАМАН ЮШМАН

Мать и отец Марии Люстик перед началом второй мировой войны были высланы из Западной Украины в деревню Нерохи на Северную Сосьву. Отец Марии вступил в колхоз, получил разрешение местных властей построить заимку километрах в семи от деревни, вверх по течению реки.

Семья занималась охотой, рыболовством, сбором грибов и ягод. Как члены местного колхоза, имели план-задание на заготовку пушнины и рыбы. Люстики имели небольшой огород. Выращивали для себя картофель, табак и овощи. Грибов и ягод в округе, рыбы и дичи было достаточно. Семья жила дружно и безбедно.

Место для поселения было выбрано очень удачно. Заимка располагалась недалеко от берега реки, на высоком холме, поросшем кедрачом, лиственницей, которые сплошным массивом уходили далеко на восток. С берега Сосьвы заимку прикрывали густые заросли ивняка и черемухи. Только тропа, которая вела к реке, голубой дымок над урманом да лай собак выдавали присутствие маленького таежного поселения.

Вся эта лесная глушь, в своем первозданном безмолвии, восхищенная своей красотой и целомудрием, сливала и небо, и землю в единый молчаливый восторг и несла их вместе с потоком реки в бесконечное пространство вечности.

Буйный расцвет осенних красок делал эту картину торжественной и неповторимой. Зимой, когда берега Сосьвы и лес покрывались снегом, эта картина не теряла своего очарования. А ночами, облитые сиянием луны, берега реки и окутанный снегами лес превращались в зимнюю сказку. Совсем не зря те, кто побывал в этих местах, называют Северную Сосьву одной из самых красивых рек Западной Сибири.

Незадолго до начала войны Мария Люстик, когда ей исполнилось двадцать лет, похоронила в один год и мать, и отца. Приезжавшие нероховские мужики и бабы, мало знавшие Люстиков, похоронили обоих родителей недалеко от заимки по христианскому обычаю.

В своей избе Люстики не имели икон. Марии были неведомы таинства религиозных обычаев, она знала только одно, что ее отец и мать были православными. Она хорошо помнила разговоры отца с матерью о том, что души умерших людей способны к возрождению, что они составляют единство внутреннего мира человека с Богом, и эта вера была единственным условием спасения души. Она хорошо помнила, как отец говорил, что добрые дела людей — это и есть вера, а не ложная добродетель и милость к спасению.

После смерти родителей Мария могла бросить заимку и переселиться в деревню. Но вскоре началась война, и она осталась одна на своей заимке. Взвалив на себя всю тяжкую ношу одинокой женщины, постигнув еще при отце тайны охотничьего ремесла, она зимой добывала пушного зверя, летом ловила рыбу, собирала грибы и ягоды, косила по берегам Сосьвы траву для своей уже немолодой кобылицы. Странное было это создание. В период тяги к деторождению кобылица убегала в деревню и после любовных утех одна возвращалась в свою конюшню, на заимку.

Летом на лодке, зимой на санях Мария привозила необходимые ей товары из Нерох. Вся погруженная в мирские заботы, она имела мало свободного времени, и только длинные зимние вечера остро напоминали ей о женском одиночестве. Но она хорошо понимала, что пока идет война, ее участь — это участь всех женщин.

Лихая година 1941 года совпала с большим наводнением. Сосьва вышла из берегов и разлилась, казалось, по всей тайге. Однако осень наступила в свое время, выпал снег, и Мария со своими собаками отправилась на промысел в лес. Первый снег в лесу всегда вызывал в ней особые чувства. Запушенные снегом ветви прибрежных кустов черемухи и рябины, лиственниц и кедрачей, казалось, погружались в какую-то новую после лета благостную тишину и торжественность. Это новое таинственное благолепие у Марии всегда вызывало двойственное чувство. Вместе с восторгом от сказочной красоты зимнего леса вселялось какое-то нежное и радостное чувство восхищения и поклонения незримому создателю этого упоительно-благостного чуда. И сколько бы Мария не старалась остановить свои чувства на восхищении этой красотой, в ее душе невольно возникало другое чувство — чувство сопричастности к этому великому таинству. В такие минуты она глубоко в подсознании улавливала святость