– Так и где же сам Алексей-то?

Приказчик стукнул по бричке, из сена выбрался пьяный Барчук, проскулил:

– Папенька...

Приказчик продолжил рассказ о барчуковых похождениях.

– А после кабака Алексей Митрич сели на коня и городового затоптать изволили.

Барин ахнул.

– Как затоптать?!! Насмерть?

– Бог миловал, поломал токмо, – развел руками приказчик.

Гриша тихонько спросил Прошку:

– А городовой – это кто?

Прошка ответил неопределенно.

– Ну... кто за порядком следит...

Гриша понимающе кивнул.

– А, мент, короче.

Барчук вдруг громко и развязно заговорил, кривляясь.

– А и хрен с ним, батя! Будет знать, кому свистит, ведро усатое! Я дворянин, ядрена мать! – И постучал себя в грудь, пошатнувшись.

Барин в сердцах плюнул на землю, пошел в дом, приказал:

– Коня мне! В город еду.

Прошка укоризненно покачал головой.

– Алексей Дмитрич, конечно, натворил делов. Даже мне за него стыдно.

Гриша только смеялся, глядя, как Барчук мочится с брички на двор.

– А мне завидно. Круто чувак оторвался.

Прошка вздохнул устало, незаметно покрутил пальцем у виска.

В аппаратной все находились в приподнятом настроении, особенно Павел Григорьевич. Дело исправления Гриши, кажется, наконец сдвинулось с мертвой точки. Самое трудное – начать, а там процесс пойдет сам собой. Довольный, он случайно поглядел в зеркало и увидел в углу Настю и Льва. Они стояли рядом, о чем-то беседуя. Настя смеялась, кокетливо поправляя прядь волос, кивала. Потом ушла в коридор, а помрачневший Паша прямиком двинулся на Льва.

– Слушай, ты, короче... Я прямо скажу. Если у вас с Настей что-то опять закрутится, ты мне сообщи. Так-то мне всё равно. Просто – чтоб я не ходил как дурак.

Психолог пожал плечами.

– Так ты и ходишь как дурак.

Паша вскипел.

– Как?! Уже?! Ну вот! Я так и знал! Красота! Ладно. Спасибо, что сказал.

Чертов психолог невозмутимо поднял ладонь.

– Я еще не договорил.

Павел Григорьевич побагровел.

– А, есть подробности? Ну давай. Жги. Где? В карете? Вчера?

Лев вздохнул.

– Любит она тебя, дурак.

Паша молча смотрел на психолога.

– Да нет. У нас просто секс. Без обязательств. Для здоровья.

Лев поднял бровь.

– Десять лет?

– Ну... девять, – уточнил Паша.

Лев начал быстро загибать сухощавые пальцы, перечисляя:

– То есть смотри, Паша. Она пришла за помощью к своему бывшему мужу, которого она терпеть не может, – раз. Бросила любимую работу, – два. Пластается тут каждый день среди комарья, – три. Спит по четыре часа в сутки, – четыре. И всё это ради человека, с которым у нее просто секс? Ты что, вот, прям настолько хорош?!

Паша на секунду задумался, прикидывая. Посмотрел психологу в глаза и засмеялся.

– Ой, дура-ак, – смеялся вместе с ним умный Лев.

Старый Барин вернулся из города быстро. Гриша широко открыл ворота, помог Барину выйти из кареты. Барчук встречал отца на крыльце. Он с тревогой вглядывался в лицо отца, стараясь предугадать исход дела.

Барин сурово бросил, глядя на непутевого сына.

– Что ты смотришь на меня, как сова из дупла? Плохи дела, Алексей! Завтра из города приедут. Сечь будут.

Барчук вскинулся.

– Кого сечь?! Меня?!

Барин вздохнул:

– Надо бы тебя. Но мы Гришку подложим.

Гриша решил, что ослышался. Но когда его пригласили в барские хоромы и посадили за стол, в душе возникло неприятное предчувствие беды.

На столе пыхтел большой нарядный самовар. Аккуратно причесанная Любаша хлопотала вокруг, ставила закуски, разливала чай. На ней была белоснежная рубаха, вышитая красным крестиком, на шее бусы, на ногах какие-то затейливые черевички.

Барин и Барчук сидели за столом напротив Гриши. Барин степенно рассказывал:

– Тот городовой, кого Алёша зашиб, еще в госпитале лежит, лечится. Плетей давать приедут другие, Алёшу в лицо не знают. А тебя помыть, приодеть – так можно и за барского сына принять. Двадцать плетей всего, плёвое дело.

Гриша судорожно сглотнул, стараясь держаться как можно спокойнее.

– Может, вам с Прошкой поговорить? Он парень опытный.

Барин покачал головой.

– Да помнят его в городе. Он на ярмарке был. Ты только сойти и можешь.

Карточный валет нетерпеливо хлопнул ладонью по столу.

– Батя, да что ты егозишь перед ним, холопом? Скоту и приказать можно.

Барин посмотрел на сына.

– Обожди, Алексей, – пожевав губами, обратился к Грише. – Ежели добром согласишься, я тебе вольную подпишу. Станешь свободным. Сможешь дом построить, жениться. Девки подходящие у нас имеются.

Алексей Дмитриевич повысил голос, спесиво поднял круглый с ямочкой подбородок.

– А не согласишься – сорок плетей тебе, холоп. Вот и считай, коли умеешь, холопья рожа.

Барин прикрикнул на сына:

– Лёша, выйди.

Тот, не прекословя, встал и вышел вон, только плечиком дернул.

Люба, умильно улыбаясь, поставила перед Гришей дымящуюся тарелку борща с говядиной. Гриша схватил ложку, даже зажмурился – до чего хорош был тот борщ!

Глядя, как он ест, Барин усмехался добродушно, почти отечески.

– Кушай, Григорий, кушай и думай. А согласишься – я тебе еще арбуз дам.

После разговора, с арбузом под мышкой, Гриша медленной походкой вернулся в хлев. Прошки не было видно – шлялся где-то. «А ведь я-то, сволочь, опять беднягу чуть не подставил», – подумалось Грише.

От отрезал от арбуза половинку, положил на Прошкину лежанку. Вернется, поест – он и арбуза-то небось никогда в глаза не видел.

Со своей частью красно-зеленой ягоды Гриша пошел на речку – есть в хлеву после барского стола не хотелось. Да вдруг Лиза встретится – угостит и ее тоже.

Но Лиза снова куда-то запропала. «Видно, за больным отцом ухаживает», – так решил Гриша.

Через несколько дней пришло время истязания.

На площади всё было готово к исполнению порки. Гриша в одежде Барчука стоял на коленях. Мировой судья, сухонький старичок, зачитывал приговор тонким дребезжащим голоском:

«По взаимному добровольному согласию сторон, во избежание дальнейших претензий, Алексей Дмитрич Тимофеев, виновный в умышленном зашибе городового Уряшева Михал Семёновича, приговаривается к двум дюжинам плетей».

И махнул морщинистой ручкой: исполнять!

Экзекутор взмахнул плетью и ну хлестать Гришину белую спину.

После каждой плети Гриша громко матерился и всхлипывал.

Видя искаженное от боли лицо сына крупным планом, Павел Григорьевич чуть не заплакал сам, хотя плачущих мужиков не уважал.

Искоса поглядев на Настю, Лев предусмотрительно выключил звук.

Павел Григорьевич вышел из аппаратной, нервно приложился к фляжке с коньяком. Вслед за ним выскочила