шагнул к двери, ударился лбом о притолоку, матерно выругался и вышел.

Алексеев двинулся следом, видимо, что-то хотел сказать, но вернулся и с силой стукнул кулаком по столу. Они что, сговорились? Один просит пожалеть Марту. И второй приперся. Все сделал, чтобы она села, а получается, с его слов, это я упек Марту в тюрьму и собираюсь сделать подобное снова. Все заботятся о Марте, все хотят оградить ее от меня, как кобылицу от распаленного жеребца. Хорошо Николаю, никто не вмешивается в его жизнь. Появятся дети – простят и родители. Привыкнет и деревня. Никто не осудит и Нину Саморцеву, если она выйдет замуж за Ивана Шмидта – у них все к этому и идет. Лишь только он районному начальству как бельмо в глазу. И где-то в потаенном уголке сознания мелькнула мысль – не вступил бы в партию и никто не мешал бы его счастью. Но Алексеев тут же отогнал ее.

Еще в детстве Алексеев решил: он будет таким, как отец, и жизни не пожалеет за Советскую власть. Вступил в комсомол, потом в партию. С первых же дней войны просился на фронт, но каждый раз его просьбу отклоняли, мотивируя тем, что кому-то надо работать и в тылу. И он работал и жил, не марая высокое звание коммуниста, и вот теперь одни ему заявляют – он дискредитировал районную партийную организацию, другие уговаривают не губить Марту, отказаться от нее. Интересно, как бы поступил на его месте отец?

И вечером Алексеев задал этот вопрос матери. Ее ответ ничего не прояснил:

– Я тебе уже говорила.

– Помню. В первую очередь надо думать о других, а уж потом о себе. Но это не дает ответа на мой вопрос. Я могу поступить и так и этак, и в обоих случаях руководствоваться папиным изречением. А где истина?

– В твоем сердце.

Чем меньше оставалось времени до возвращения Марты, тем тоскливей становилось у него на душе. Сегодня он твердо решал, что порвет с Мартой – не нужно гробить ей жизнь, назавтра же хватался за голову. Зачем жить, если рядом не будет Марты? Да он с ума сойдет.

В середине сентября, когда гора на той стороне Лены покрылась желтыми пятнами увядания, а над рекой серебряными нитями полетела паутина, в контору вбежал запыхавшийся Николай, оперся о стол и выдохнул:

– Марта вернулась!

У Алексеева перехватило дыхание, он вскочил, но тут же снова сел:

– Когда?

– Только что. Мне Мария сказала.

– Ясно, – Алексееву хотелось все бросить и бежать к Марте, но он, сдерживая себя, спросил:

– С печью закончили?

– Что? – не понял Николай, удивленно глядя на Алексеева.

– С печью закончили?

– Сегодня разделаемся. Голубцова уже приходила, смотрела, не терпится в новую пекарню переехать. Ладно, я пошел, Адам без меня как без рук.

Только Николай ушел, появилась Новоселова, радостно сообщила:

– Ганя! Говорят, Марта Франц вернулась. Радость-то какая! А я сразу не поняла, о ком речь…

– Я знаю, Николай уже сказал.

– Знаете, так чего сидите?

– Я на работе.

– А, – протянула Новоселова, задом отступила к двери и тихо прикрыла ее за собой.

Приехала, приехала, приехала! Музыкой звучали эти слова в душе Алексеева, но, заглушая их, кричал вопрос: что делать?! Как держать себя при встрече? Что говорить? Он должен, должен ради Марты отказаться от нее. Ведь в следующий раз ей обязательно увеличат срок.

Обычно рабочие дни у Алексеева растягивались до позднего вечера, но в этот раз он ушел вовремя. Задержка выглядела бы слишком вызывающей. Марта, конечно, уже у них дома. Спросила у немцев, где мать, и пришла.

Шел, не замечая никого вокруг, машинально отвечая на приветствия, пока не окликнула Воробьева Лиза – один глаз у нее заплыл и ярко синел, нос опух, губы разбиты:

– Здравствуй, Ганя! Слышал, Марта приехала, – слова давались ей с трудом.

– Кто тебя так?

– Мой постарался. За неправедно прожитую жизнь в его отсутствие. Порешу его, Бог свидетель, порешу. Изверга проклятого. Кончается мое терпение, сил больше нет такое выносить. Ну, не буду задерживать. Дай Бог вам с Мартой счастья! Марта его заслужила.

Прихрамывая, Лиза пошла дальше, а Алексеев подумал, Жорик, скотина, на виду у всех бьет жену, и не он один, таких извергов тысячи, сотни тысяч, и никого это не касается. Вот бы где райкому вмешаться. Запретить таким фашистам, как Жорик, иметь жен. Нет, они лучше разрушат семью, где властвует любовь и согласие…

Прежде чем войти во двор, Алексеев оглядел себя, пригладил жесткие, непокорные волосы и толкнул калитку. Мимоходом погладил Модуна, дошел до дома на ватных ногах…

– Была Марта, была, – ответила на его немой вопрос Матрена Платоновна. – Забрала Августу Генриховну и ушла. Даже чай пить не стала. Нечего, говорит, нам по чужим углам скитаться. Вот так. Правда, спасибо, что ее мать не забыли, сказала. Расцеловала меня, – Матрена Платоновна улыбнулась, – хорошая девушка, ласковая…

Значит, ушла. Вот все и определилось, и решать ничего не надо, устало подумал Алексеев, Марта сама все решила.

– Похудела, однако, сильно. И хромает.

– Хромает? Почему?

– Их там тоже на лесозаготовки посылали, вот в лесу и случилось, а как, не сказала. Срослась нога неправильно. Хромота на всю жизнь. Садись, будем ужинать. Модуна я уже покормила. Молодец, на Марту не лаял, сразу за свою признал, а ведь она всего несколько раз у нас была. Умный пес.

Ужинали молча, Алексеев видел, мать что-то хочет спросить, и, зная что, торопливо поел и вышел на крыльцо. К нему тут же подбежал Модун, положил голову на колени. Поглаживая пса, Алексеев подумал, три месяца он ломал голову, как правильно ему поступить, а все решилось в один день.

Подошла мать, постояла и снова зашла в дом, но тут же вернулась:

– Ты к Марте идти не собираешься?

– Зачем? Марта своим уходом – могла бы меня дождаться – ясно дала понять, между нами все кончено. И правильно сделала. Пострадала-то она из-за меня, вся ее вина подстроена Ножиговым. В тюрьме она подумала и пришла к выводу – вместе нам нельзя.

– Какой же ты у меня еще дурачок, – Матрена Платоновна легонько толкнула сына в затылок. – Марта судима и думает, что тебе, коммунисту, она теперь не пара, да к тому же еще хромоножка. Вот и не хочет к тебе навязываться. Ждет первых шагов от тебя, от мужчины. Как и должно быть. И было всегда, с начала времен.

– Чтоб ее снова из-за меня посадили? Сама же говорила – отец в первую очередь думал о других, а уж потом о себе.

– Говорила. Но ты, однако, думаешь о себе, – Матрена Платоновна ушла в дом, хлопнув дверью.

Опять виноват. И так виноват, и этак. Да он давно бы