от своей любви. Никто не сможет разлучить их с Ганей. И если с ней что случится, то винить надо власти, это им не дает покоя тот факт, что коммунист Алексеев любит спецпереселенку.

Августа Генриховна все понимала и не винила в аресте дочери Алексеева, однако переехать к нему не захотела, не желала быть им обузой. Но слова Курта, к мнению которого она всегда относилась с уважением, заставили ее изменить решение.

Мать Гани, Матрена Платоновна, по возрасту ее ровесница, подвижная женщина с добрыми глазами, весь день была в заботах. Утром выгоняла корову и начинала прибираться в доме, потом надо было варить обед… И так весь день на ногах, а к вечеру возвращалась корова, именно с нее начинался и кончался день. И что бы ни делала Матрена Платоновна, она терпеливо объясняла – получался такой монолог длиною в день. И молчание свое Августа Генриховна стала воспринимать как неуважение к хозяйке, и не заметила сама, как заговорила по-русски. Не могла больше изображать немую перед этими людьми.

Теперь они с Матреной Платоновной целыми днями вели неторопливую беседу, у каждой за плечами была долгая жизнь, и им было что сказать друг другу.

Интересной была их беседа. Одна, за время долгого молчания, подзабыла русский и часто вставляла немецкие слова. Другая, забываясь, переходила на якутский, а букву «в» вообще не выговаривала, заменяя ее буквой «б». Но тем не менее женщины отлично понимали друг друга. А вечерами Августа Генриховна говорила с Ганей о Марте, у нее было такое ощущение, что она знает этих людей много лет.

Алексеев целыми днями пропадал на работе – строили новую пекарню и пристрой к складам. И Алексеев плотничал вместе с другими – так время шло быстрее. А вечерами вел долгие разговоры с Августой Генриховной, все они сводились к Марте, и вскоре Алексеев знал о Марте все с самого дня рождения. Когда начала ходить, говорить, какое слово сказала первым, какими болезнями переболела. Все было ему интересно, и, казалось, что и он шел вместе с Мартой в первый класс, плакал по потерянному старому, потертому портфелю, слушал, как она читает стихи Пушкина на школьном вечере. Он болел вместе с ней, глядел на все ее глазами, жил ее жизнью, плакал и радовался и был с ней одним целым. И эти вечера были для него вечерами встреч с Мартой, его любимой женщиной. Помогали ждать.

В начале июля его вызвали на бюро райкома. Ехали втроем, он, Сомов и Трубицин, который был за шофера. Сомов и Трубицин договаривались, о чем будут говорить на бюро – главное, надо просить дополнительно рабочих, иначе не справиться с планом… А Алексеев, глядя на пролетающие за окном сосны, думал о Марте. Как она там? Не болеет ли? И чувство вины из-за того, что не смог защитить ее, с такой силой охватывало его, что хотелось выть.

Перед началом бюро его вызвал к себе секретарь райкома. Разговор начал с неожиданного вопроса:

– Товарищ Алексеев, вы коммунист?

Алексеев удивленно воззрился на него:

– Вы и сами прекрасно знаете это.

– Я неправильно сформулировал вопрос. Вы ощущаете себя коммунистом, ощущаете ту ответственность, которую взвалили на себя, вступив в партию?

– Само собой.

– А мне кажется – нет. Вам спецпереселенка, особо опасный элемент, дороже партии. Леонид Мартынович передавал вам мои слова – о возможности исключения вас из партии, за поведение, недостойное коммуниста?

– Передавал.

– Тем не менее вы не только не отказались от связи с выселенкой, но и поселили у себя мать Марты Франц. А мы, между прочим, планировали назначить вас председателем райпо. Теперь, конечно, вашу кандидатуру на этот ответственный пост придется отклонить. Если, конечно, вы прямо сейчас, до бюро, не дадите мне честное слово, что отказываетесь от связи с выселенкой, отправляете мать Марты Франц обратно в барак. Только при этом условии я могу снять с повестки дня ваше персональное дело.

Многое хотелось сказать Алексееву секретарю, но он сдержался, боясь навредить Марте:

– Я не могу понять, чем любовь к женщине мешает райкому и лично вам?

– Не утрируйте, Алексеев, не просто к женщине, не просто, и мешает не мне, а дискредитирует районную партийную организацию. Так вы даете слово?

– Нет.

– Напрасно. Вы еще ой как пожалеете об этом. У вас был шанс все поправить, но вы им не воспользовались. Для начала, может, и отделаетесь выговором, но если будете упорствовать – вылетите из партии. Это я вам гарантирую. Место председателя райпо вам тоже не видать, да, пожалуй, распрощаетесь и с должностью, которую занимаете. А ведь вы молодой растущий коммунист, у вас все впереди. Такие перспективы. И все терять ради какой-то…

– Она не какая-то!

– Идите, Алексеев, разговор окончен. Вашему отцу было бы стыдно за вас.

– Не думаю. Он был умным человеком.

– Что вы хотите этим сказать? – вскинулся Шипицин.

– То, что сказал: мой отец был умным человеком.

– Не завидую я вашему будущему, Алексеев.

– Вы что, гадаете на картах? – все же не выдержал Алексеев, внутри у него все кипело от гнева.

– Что?

– Вы сказали, что знаете мое будущее. Вот я и подумал…

– Идите!

На бюро за выговор Алексееву проголосовали единогласно. Большую роль сыграла пламенная речь Дрюкова о потере бдительности коммунистом Алексеевым…

Возвращались тоже втроем, Трубицин с Сомовым говорили, что Шипицин не прав, ругая их за низкую производительность. Что могут женщины? И непонятно молчание начальника леспромхоза, он-то в курсе, что большего с таким контингентом не сделать. Хорошо, пообещали прислать вербованных…

Но недалеко от лесоучастка Сомов неожиданно переменил разговор:

– Странно, но почему-то влюбленным всегда кто-то или что-то мешает. Всегда что-то надо преодолевать. И преодолевают, кстати, не все. Многие отступают под напором обстоятельств.

– Я не понял, на что ты намекаешь. Не согласен с решением бюро? – спросил Трубицин и оглянулся на сидевшего сзади Алексеева.

– Сергей Сергеевич, не надо передергивать. В данном случае я говорю о другом. Вспомните Ромео и Джульетту, Тристана и Изольду. Да возьмем моего брата Сашку, он младше меня на четыре года. Вздумалось ему влюбиться в дочку декана, а тот уже подобрал для нее достойного, на его взгляд, мужика. Сашка что, нищий студент, отца нет, мать у нас служащая. Но это не повод, чтоб отговорить дочь, и декан ей заявил, Сашка хитрит, просто хочет таким способом облегчить себе учебу и пролезть в аспирантуру. А в любовь он просто играет. Та передала разговор Сашке, Сашка психанул, перевелся в другой институт и сделал дочке декана предложение. Мама, конечно, была против женитьбы – вот после института пожалуйста. Но Сашка ее уговорил. А вот декан с супруженцией ни в какую. Тогда дочка головой в петлю. Успели, откачали. Мать ее в больницу, сердце прихватило.