class="p1">Я вздрагиваю от громкого стука в окно моей машины и кричу, подаваясь вперед и ударяясь о руль, забыв, где нахожусь. Я смотрю в окно, и меня встречает великолепный, но яростный взгляд Сорена.

Зачем я вообще ему позвонила?

Он открывает дверь и требует: — Какого хрена твоя машина не заперта? Ты спала, к тебе мог забраться кто угодно. Мне пришлось десять раз постучать, прежде чем ты зашевелилась. Господи Иисусе, Джиневра!

Я шмыгаю носом, потому что он заложен из-за моих недавних рыданий, его брови хмурятся, прежде чем смягчиться. Этот взгляд хуже его свирепого. Я отворачиваюсь, не желая смотреть на него прямо сейчас.

Слышу, как он приседает, и его присутствие становится менее подавляющим, и пальцы ложатся на мой подбородок. Осторожно он приподнимает его, чтобы мы были на одном уровне.

Его обычно черные радужки становятся теплыми, шоколадно-коричневыми, пока Сорен изучает меня. Я зажимаю губу между зубами, чувствуя, как слезы снова щиплют глаза. Я думала, что выплакала их все, но они все еще пытаются вырваться наружу.

Качаю головой, не произнося ни слова из-за страха, что стоит мне заговорить, я снова разрыдаюсь. Я не хочу, чтобы Сорен видел меня такой. После этого он будет высмеивать меня в течение многих лет.

Мое сиденье полностью отодвигается назад, Сорен подхватывает меня как куклу, опускается на него, и я оказываюсь у него на руках. Он крепко обнимает меня, что трудно дышать. Я борюсь с ощущением безопасности, которое он предлагает, и пытаюсь выбраться, но его хватка не ослабевает. И я остаюсь у него на коленях.

Закрываю глаза, все еще борясь со слезами, но они просачиваются, как бы сильно я ни зажмуривалась. Они ручьями стекают по моим щекам.

— Просто выпусти это, — голос Сорена мягкий и сладкий, что еще больше усугубляет положение. Нежное прикосновение его губ к моему лбу — переломный момент. Я делаю глубокий вдох, и рыдания вырываются из глубины моего горла. Рука Сорена гладит мой бок в утешительном жесте, и он ни разу не просит меня остановиться. Он ничего не говорит и продолжает крепко держать меня.

Прохладный ветерок овевает мою кожу, но тепло тела Сорена не дает мне замерзнуть. Я заканчиваю плакать и извиваюсь, пытаясь освободиться, и на этот раз он позволяет мне. Я опускаю зеркало на козырьке и вижу свои красные и опухшие глаза.

— Ты прекрасна, несмотря ни на что, — говорит Сорен.

Я поднимаю козырек.

— Спасибо, что пришел, — я выхожу из машины.

— Кто-то причинил тебе боль? — он медлит, и его глаза озаряет та защитная, темная сила, как тогда, когда он готов сжечь весь мир ради своей сестры.

— Нет, — вздыхаю я.

Он кивает, не настаивая, но я не уверена, что он верит мне. Бросаю взгляд за свою машину и вижу грузовик, за рулем которого я никогда не видела его раньше.

— Недалеко отсюда есть заправка, — говорю я, — вероятно, мы сможем взять канистру и вернуться.

— Нет.

— Что? — я смотрю на него через плечо.

— Я не позволю тебе сесть за руль в таком состоянии. Я попрошу одного из моих сотрудников забрать твою машину. Она будет у тебя в понедельник утром, — голос Сорена суровый, не оставляющий места для споров, а я слишком устала, чтобы ругаться с ним по этому поводу.

Он обходит свой грузовик и достает канистру с бензином. Я изучаю его, пока он заправляет мою машину. Он словно в своей привычной среде, хотя я никогда не могла представить его «пачкающим руки». Интересно, умеет ли он менять масло и делать другие подобные вещи?

Я не могу выбросить из головы его слова, сказанные тем вечером. Что я тебе сделал? Я начинаю думать, что ошибалась насчет Сорена. Может, он был моим козлом отпущения за то, что я не помню своего отца? Может, я виню его семью, а срываю злость на нем? Неужели все это время я была не права?

Обхожу грузовик, замечая, что на нем даже номеров нет, и сажусь на пассажирское сиденье.

— Знаешь, тебя оштрафуют за вождение без номеров. Не имеет значение, какая у тебя фамилия, — я съеживаюсь от своего тона, не желая, чтобы это прозвучало так резко.

Сорен усмехается, дает задний ход, прежде чем развернуться.

— Я только что забрал эту красотку из автосалона. Уверен, они дадут мне больше, чем несколько часов отсрочки. И давай будем честны, мне плевать на штрафы.

Несколько часов? Он купил этот грузовик только для того, чтобы приехать за мной? Я разглядываю его профиль, пока он ведет машину. Нет, это должно быть совпадение.

Вместо этого я спрашиваю: — Зачем тебе грузовик, если у тебя есть мотоцикл и машина?

— Ни то, ни другое не подходит для того, чтобы возить с собой канистру с бензином, — он пожимает плечами, не отрывая глаз от дороги.

Мое сердце замирает от его ответа. Он купил грузовик, чтобы помочь мне. Я смотрю в окно, чувствуя, как румянец зарождается на шее и пробирается к щекам. Я знаю, Сорен называет себя бессердечным, но как он может быть таким, если за двадцать четыре часа он спас меня дважды?

Стоп, у меня нет времени на глупую влюбленность, которая ни к чему не приведет. Я слишком занята работой, чтобы заботиться о своей семье. Какая-то часть меня не хочет знать, что такое любовь. Я никогда не захочу стать настолько опустошенной, чтобы не иметь возможности жить дальше, когда эта любовь подойдет к концу. Я не могу позволить себе стать своей матерью.

Мне трудно сохранять спокойствие, пока Джин сидит рядом со мной. Последний раз я видел ее плачущей в тот день, когда копы сообщили ее матери, что ее отец погиб в результате несчастного случая на лодке. Она даже не плакала на его похоронах. Все это время она утешала свою истеричную, рыдающую мать, а сама не проронила ни слезинки.

Она не плакала, когда Джуд высмеял ее за то, что она носит брекеты, перед огромной компанией своих друзей. Я помню, как ее улыбка слетела с лица, глаза заблестели, а щеки залились румянцем, но она расправила плечи и уставилась на меня так, будто это я над ней насмехался. При этом казалось, что все, что она хочет сделать, — это заплакать.

Джин до сих пор всхлипывает, когда я подвожу ее к дому. Как бы мне хотелось снова притянуть ее к себе обнять. Я никогда в жизни не видел таких побежденных глаз. Это душераздирающее