Жена тоже не могла за­снуть и все время сидела у изголовья своей дочери, тяжело вздыхая. — Мы должны послать ее к твоему брату, продолжал он, а с на­ми пусть будет что будет. Сами мы не можем переселиться отсюда, пока помещик сам не велит нам эго сделать, но дочь нашу мы должны вырвать из когтей этого волка. Этот человек на все способен, мы против не­го слабы и бессильны! — Здесь все, и зем­ля, и люди принадлежат ему. Да, мы долж­ны отослать от нас дитя наше, как бы это больно нам ни было. Ты отвезешь ее в город к твоему брату, и будешь про­сить его, чтобы он принял ее радушно и обходился с нею ласково. Видит Бог, та­кая девушка — клад; она будет работать в его доме, как она работала у нас, и верно принесет ему счастье.

Жена молчит. Она опустила голову и тихо плачет, устремив свои взоры на бедное ди­тя. Она ясно видит необходимость разлуки с дочерью, если хочет сохранить её добро­детель, и уже рано утром она начинает укладывать пожитки своей дочери в сундук, куда с каждою новою вещью падает горя­чая, материнская слеза. Фрейделе сидит в уголку, бледная и взволнованная, старик отец почти совсем изгрыз мундштук своей труб­ки, маленькие дети изумленно и робко смот­рят, решительно не понимая, что это такое здесь происходит, между тем как Реб-Гершель, совершенно растерявшись, стоит с опущенною головою, изображая собою груст­ную статую в этой печальной сцене.

Тихо, грустно и медленно, подобно траурной колеснице, двинулась из деревни крестьян­ская телега, в которой сидели жена и дочь арендатора. Все семейство и слуги стояли у порога дома, все, бледные и грустные, прово­жали взорами любимое дитя, оставлявшее ро­дительский дом, который теперь точно пре­вратился в пустыню. Даже у сидевших в кабаке крестьян замерли на языке весе­лые песни при виде всеобщей тоски и го­рести; один лишь молодой барин, как подстреленный зверь, шумит и неистовствует, и клянется отомстить родителям за это похи­щение.

В маленькой комнатке сидит дочь арен­датора, занятая домашнею работою. Молодая де­вушка бледна, тоска по домашнем огаге по­крыла её щеки бледностью, она горюет о своих несчастных родителях, о своих братьях и сестрах, о зелени деревенских лугов, — как вдруг, увидев знакомое лице чрез полуоткрытую дверь, она радостно вска­кивает с своего места.

Реб-Гершель, наш знакомый деревенский учитель, смущенный, предстал пред Фрейделе.

— Что Реб-Гершель делает в городе?

Нашему ученому становится неловко.

— Я не мог долее оставаться в деревне, — ответил он и все лице его облилось яркой краской, — в деревне так грустно, так скуч­но; да и притом — поспешно прибавил он — что за цель, что из меня будет, если я весь век свой буду проводить в обучении малень­ких детей? Я целые годы проводил в де­ревне, между тем как свет все подви­гается вперед. Каким-то чудом проникла в мою голову мысль самому сделаться чем-нибудь, и вот я оставил свою должность и простился с своим приятным местопребы­ванием.

— Извините, я вас не понимаю, — вы гово­рите теперь точно на вас какой-то новый дух повеял, — заметила девушка.

— Да, дух человека, которого силы еще не совсем иссякли!

— Что же вы намерены делать?

— Хочу учиться.

— Как! при вашем возрасте, вы начнете учиться сызнова?

— Я уже успел приобрести некоторые по­знания, не многие, конечно, но все-таки что-нибудь да знаю, и мне не нужно будет на­чать с азбуки.

— Вы думаете вероятно о познаниях ва­ших в еврейской науке, а я говорю не о том, а о русском языке, например, кото­рый вам необходим для практических уче­ных занятий.

— И я тоже думал о познаниях в рус­ском языке, — сказал молодой человек, улы­баясь. — В бессонные ночи я много кое чего про­чел, пишу конечно плохо, да и в грамматике не совсем тверд, но в семилетний срок я надеюсь сделаться доктором. С Божьей по­мощью и прилежанием я надеюсь достигнуть этого.

Фрейделе изумленно подняла на него свои глаза; ей кажется, что она все это видит во сне.

— Но вы, — сказала она, — ведь никогда ничем другим не занимались как библией и талмудом; вы никогда другой книги в руки не брали, по крайней мере я этого никогда не видала.

— Я бы не мог оставаться в вашем доме, если бы меня видели занимающимся ка­кими-нибудь другими предметами, не относя­щимися к кругу моей деятельности; но я пользовался сном моих ближних, чтобы беспрепятственно заниматься этими предметами, а потом — потом я не мог долее оставаться там, — и ушел.

— А почему вы не могли там долее ста­виться? — наивно спросила девушка.

— Потому, что вместе с вами исчезла от­туда всякая жизнь, потому что без вас там ужасно грустно...

— А теперь вы должны отправиться в N.., чтобы начать там свои новые занятия?

— Конечно.

— Вы должны будете теперь носить не­мецкое платье, брить бороду?..

— Разумеется.

— Что же скажут люди?

— Они, конечно, будут проклинать меня, как отступника, я это знаю. Но, скажите, что же мне делать? Собирая грош за гро­шом, я успел сберечь себе рублей двести; что же мне с ними делать? О торговле я по­нятия не имею; мои родители были люди бед­ные и скудно питались хлебопекством; ку­пить себе маленькое крестьянское хозяйство я не имею права, точно так же как не мог бы устраивать себе мельницы или пивоварни, если б я даже владел нужным для этого капи­талом. Что же мне предпринять? — Посоветуй­те. — Я молод, у меня хватит сил и энер­гии, чтобы сделаться чем-нибудь, тем более что я имею пред глазами определенную цель, которой хочу достигнуть.

— Это так, конечно, но я бы не хотела слышать, как вас будут бранить отступни­ком. Люди здесь еще не освободились от старых предрассудков; вы знаете их воз­зрения, они еще не привыкли к школам; к тому же переход от «меламеда» к студен­ту — слишком быстрый. Я бы советовала вам лучше приискать себе какое-нибудь место; это будет не трудно, так как вы уже мно­гому успели научиться.

— К этому я решительно неспособен, потому что не обладаю никакими практически­ми познаниями. Мне ничего более не остается, как сделаться медиком. Я не скрываю от себя трудностей, с которыми сопряжено до­стижение этой цели. Я знаю, что должен бу­ду ограничиваться самым необходимым, что­бы прожить эти семь лет на сбережен­ную мною скудную сумму при помощи каких-нибудь уроков; все это