– Так что, – заключил Агаларов, ворочаясь с боку на бок, – видов на Олимпиаду Юрьевну у меня нет. Интерес к ней всецело служебный, а донжуана я для отвода глаз р-разыгрываю. Старый проверенный прием…

Из соображений пожарной безопасности мы не зажигали на чердаке ни свечей, ни керосинок. Поэтому я не видел лица моего соузника и затруднялся определить, лжет он или нет. Однако мне слышалась в его голосе фальшь – уж очень прилежно он изображал безучастность, когда говорил о нашей хозяйке. Шалишь, подумал я. Повторяешь на каждом углу: все от тебя что-то скрывают, но и сам – сплошная энигма. Дорого бы я заплатил, чтобы узнать, какие помышления блуждают по твоим куцым извилинам…

Я задремал. Мне привиделась титанической величины тарелка с каемкой из прожекторов, бьющих на километры, и тремя торчащими в стороны консолями. Она в замедленном темпе опускалась на землю, похожая на медузу, плывущую в толще вод, а когда опустилась и встала на все три консоли, из нее – вернее, из-под прикрепленного к ее верхней плоскости колпака – вышли трое марсиан в отливающих серебром скафандрах. Откуда у меня возникло осознание, что они прилетели именно с Марса, а не с другой планеты, этого я объяснить не в силах. Марсиане в общих чертах напоминали земных людей, только были уродливо раздуты, как больные водянкой, а рук у них наличествовало по четыре на брата. Надетые поверх шлемов налобные фонарики источали едкое фиолетовое свечение, от которого меня затошнило…

Но проснулся я не от тошноты и не от увиденного кошмара, а от того, что Абазьев зашевелился на своей шинели и подполз к запертой чердачной дверце.

– Куда вы? – прошептал я, с усилием различая во мгле абрис его фигуры.

– Тс-с-с! – просипел он, к чему-то прислушиваясь.

Он обмолвился однажды, что у него сверхчувствительные уши, способные реагировать на тишайшие звуки. Допускаю, что не лукавил.

Я подвинулся к нему и заглянул в щелку. Во дворе, слабо освещенном луной, стояли две женщины – их половую принадлежность нетрудно было угадать по телесному строению. Одна из них, несомненно, являлась Олимпиадой, а другую я не узнал – она накинула на голову подобие савана с нашитыми или наклеенными на него блестящими кружочками. Эти то вспыхивающие, то гаснущие в лунных бликах светлячки смотрелись зловеще.

– Плашка… передай: остеречься надо… – просачивались сквозь просветы в досках обрывки слов Олимпиады. – …о чем-то догадывается… Боюсь!

Та, что укрывалась саваном с блестками, отвечала ей напевным речитативом:

– Эх-эх-эх! Сколько ждать? Просит… не дождется!.. Этой ночью не была… всполошился…

Я так и не сумел вычленить из их скороговорки хоть что-то вразумительное. Альметьев же, судя по его сосредоточенной позе, понимал все. Не вытерпев, я решился тронуть его за плечо.

– О чем они?..

– Тихо! Мои предположения подтверждаются… Эта девушка – связная, спрашивает, почему Олимпиада не пришла прошлой ночью.

– Куда?

Он махнул на меня рукой, как на шелудивого щенка, и вновь обратился в слух. Вопиющая бестактность!

Бормотание во дворе оборвалось, Олимпиада вложила связной в ладошку что-то маленькое – записку? – и та почти бегом направилась к калитке. Ногами перебирала споро, но из-за крошечной длины шажков быстрота ее передвижения была невелика. Олимпиада не стала ждать, пока она покинет территорию усадьбы, ушла в дом, защелкнула замок и задвинула несмазанный засов.

Агарьев ожил, подскочил, как на пружинах.

– За ней! Пока не скрылась…

Он потянулся к шинели, но раздумал. С осторожностью, без стука и скрипа, отомкнул дверь и ступил на верхнюю перекладину лестницы. Я сделал движение – идти за ним.

– Мы вместе?

– Нет! – Он был категоричен. – Побудьте здесь, последите за избой. Важно, чтобы Олимпиада не обнаружила моего отсутствия. Можете похрапеть за двоих, чихнуть… в общем, дайте ей понять, что мы оба тут и никуда не девались.

Снабдив меня этими, прямо скажем, малоприятными инструкциями, он скатился с лестницы и на удивление бесшумно помчался за вышедшей со двора курьершей. Я же, не закрывая двери, сел на порожек, спустил ноги вниз и призадумался.

Неоднозначный он, этот Арсеньев. И непростой.

О! Если память мне не изменяет, это и есть его настоящая фамилия?

Глава IV

в которой эстафету принимает послушница Плашка

Эх-эх-эх! И что за комиссия мне выпала с эдаким послушанием? Лучше б, как другие, ходила по куличкам железо собирать, Великому Механизмусу подношения делать. Ан нет – в скороходах у отца Статора служу. Оно, конешно, любой труд почетен, это во всех канонах прописано, но какая польза от того, что я, как челнок, из хутора в село сную и грамотки туда-сюда ношу? Оно, может, и не копотливо, иной день и не надобно никуда бежать, отдыхаю, да и ценит меня отец Статор, лучшие дары мне перепадают – но не за усердие мое, а за то, что в такие сокровенности посвящена, каких никому больше знать не положено.

Скажете, гордилась бы, а не охала? Так-то оно так: на судьбину жалиться нужды нет, она ко мне ласкова. Однако ж не по сердцу мне посыльной быть. Я же вижу, что у отца Статора к Лимпиаде плотская склонность имеется, и, стало быть, я вроде как сводня получаюсь. Набралась однажды храбрости, подступила к нему: так, мол, и так, имею желание вере нашей святой служить, а не эпистолы передавать уветливые. Пущай бы, как сестра Шпонка, ржу с добычи наждачкой счищала или, как брат Фланец, детали, для Механизмуса приготовленные, в промасленную бумазею завертывала. И то и другое душеполезно и спасительно.

Выслушал меня отец Статор, брови сдвинул сурово. Боялась, раскричится, ногами затопает, а то и погонит с хутора в три шеи. Но он гневливость свою сдержал, ответствовал, что дура я, ничегошеньки не смыслю. Лимпиада – дочь его духовная, он ее окормляет, а уж как это половчее сделать, он сам выберет, на то и умен, и на пасторство благословлен. Ежели и есть меж ним и юницей телесное сближение, то не утехи ради, а токмо для теснейшего взаимопонимания. Через близость сию он