Шрифт:
Закладка:
Но вскоре произошло нечто, заставившее меня встряхнуться, да и к Кравченко стал возвращаться интерес к жизни. Во-первых, вернулся Леший. Во-вторых, он позвонил как-то мне от Рубцовых и велел включить телевизор ровно в семь, когда начинались местные новости. Мы с Кравченко без интереса просмотрели весь выпуск, я никак не могла понять, что именно должно было меня увлечь, но тут во весь экран отобразилось лицо Ленского, и он заблеял о том, что просит прощения у меня и у моего мужа за нанесенные оскорбления, клевету и обман. Я была в шоке…
Все оказалось просто – Рубцов и Леший, подкараулив Ленского в ночном клубе, при полном, так сказать, аншлаге, ткнули ему в нос газету с его статьей. Когда Димочка попробовал что-то возразить на тему, что, мол, меня он знает именно с той стороны, о которой и написал, Леший, прижав его руку к столу, сломал ему все пять пальцев, добавив, что остальные пять сломает лично капитан Кравченко, если завтра же в новостях не появится опровержение. Даже охрана клуба не посмела связаться с разъяренным Лешим…
– Ну, твое желание исполнилось, ротный? – спросил Рубцов, сидя у нас дома назавтра.
– Жалко, что я все-таки не сам, – пробурчал Кравченко, держа мою руку в своей.
…Он стал почти прежним, мой Леха, только иногда вдруг умолкал, глядя на фотографию на стене – он, Рубцов, Леший… И я понимала, что в такие моменты он думает об армии. К своим сорока он не умел больше ничего, только воевать, как ни страшно это звучит.
Врачам все же удалось извлечь пулю из его легкого, и Леха поразительно быстро восстанавливался, часто пошучивая, что теперь чего-то не хватает. Но дорога в армию ему была пока заказана. К зиме у него снова возникли осложнения, он двое суток метался дома с высокой температурой, а я дежурила и не могла уйти. Когда же я добралась до дома, мой Кравченко опять исходил кровью, кашляя и захлебываясь. Едва взглянув на него и не раздеваясь даже, я набрала номер «скорой», и через сорок минут Леха был на операционном столе – гнойный абсцесс с прорывом в бронх… И опять справа. Я взяла отгулы и не отлучалась ни на секунду, кормила с ложки, переворачивала… Температура не падала, его кололи сильнейшими антибиотиками, но они не помогали, я тоже чего только не делала – все, казалось, было бесполезно. Кравченко стал бредить, все чаще и чаще терять сознание. Я смотрела на своего мужа и боялась загадывать дальше, чем на час… Боялась уснуть, в голову постоянно лезли какие-то жуткие по смыслу стихи типа: «…и, чтобы не разбудить ее, он сердце остановил свое…», хотя это, кажется, о матери…От постоянного недосыпания, от усталости и нервного напряжения я шаталась; если вдруг приходилось выйти из госпиталя, я непременно сажала возле Лехи кого-нибудь из девчонок… В один из таких выходов я в магазине столкнулась с Любкой Инокентьевой. Она меня еле узнала…
– Боже мой, Марьяна?! – ахнула она, остановив меня.
Я подняла на нее ничего не выражающие глаза. Могу представить, как я выглядела в Любкиных глазах, да и вообще в глазах любого видевшего меня – опять седая, под глазами черные круги, серое лицо. На мне были старые, вытертые добела джинсы, синяя куртка и кроссовки, совершенно не подходившие для зимы, словом, чучело, но я сама практически не замечала того, как и во что одета – не это было для меня главным в жизни. Любка схватила меня за руку и потащила в какое-то кафе здесь же, в торговом центре.
– Рассказывай! – велела она, заказав кофе. – У тебя что-то случилось?
– Что рассказывать? Я не выездная команда клоунов, Люба, – разозлилась я. – Или тебе подробностей не хватило, тех, что Ленский изложил?
– Вот об этом ты зря, Марьяна, – заметила Любка, закурив сигарету. – Я, например, вообще ни единому слову не поверила – что я, Димочку не знаю и не помню, как он на тебя с седьмого класса облизывался? Все собирался тебя в шелках на лимузинах катать! Ты помнишь?
– Нет. Люба, извини, но мне пора, – поднимаясь из-за стола, сказала я, но Любка не пустила:
– Да погоди ты! Куда торопишься, я отвезу потом.
– Не надо, мне на самом деле пора идти… мой муж умирает, Любка, и я должна быть рядом, должна попытаться вытащить его, даже если для этого придется кого-нибудь убить, – я вырвала руку из ее наманикюренных пальцев и пошла к выходу.
Любка рванула следом, затолкала меня в машину, села за руль и, выезжая с парковки, велела:
– Говори, что нужно, я постараюсь помочь, чем смогу.
– Спасибо, но я все могу сама. И потом – десант в долг не берет, – грустно пошутила я.
– Но если вдруг тебе что-то понадобится, обязательно позвони мне, слышишь, Марьяна? – настойчиво повторила Любка, паркуясь у госпиталя.
– Да, спасибо, – машинально ответила я, отключившись уже от этого разговора и пытаясь рассмотреть знакомую фигуру военного, курившего на крыльце, но в потемках и одним глазом это удавалось с трудом. Но вот он повернулся… Черт возьми, Леший, Леший приехал! Я бросилась к нему и повисла на шее.
– Задушишь, Марьянка! – смеялся Леший. – Погоди, ты что, плачешь? – отстранив меня, спросил он. – Как дела? Хотя, судя по твоему лицу…
Я заплакала в голос, зная, что Леший не осудит меня за мою слабость, поймет и выслушает то, о чем я ни с кем больше не могу поговорить. Обняв меня за плечи, Леший пошел в палату, но на пороге замешкался – его окликнула дежурная сестричка, грозно велев надеть накидку, а я подошла к Кравченко, дотронулась до его щеки, и он открыл глаза:
– Где ты была так долго, ласточка? – прохрипел он. – Не уходи больше, я боюсь умереть, когда тебя не будет…
– Не надо, ну, не надо, прошу тебя, я не могу, не могу этого слышать… – забормотала я, прижимаясь лбом к его лбу.
– Не плачь. Почему ты опять плачешь? – он погладил меня по голове и закашлялся. Хлынула кровь, я закричала… Откуда-то взялся Леший с пистолетом в руке, размахивал им и орал истошно:
– Суки, сюда все! Врача сюда! – далее последовала отборная матерная очередь…
Прибежавшая охрана скрутила его и
