Мы ехали с Лешкой домой. Впервые за все это время у нас был дом, не палатка, не госпитальная койка, а свой дом, как у всех людей.

– Кравченко, а ведь ты никогда у меня не был, – заметила я, прижимаясь к нему на заднем сиденье такси.

– Я еще много чего не сделал в той жизни, ласточка, – улыбнулся он. – Цветов тебе не дарил…

– Ну да! А незабудки со штанов? – неподдельно изумилась я.

– Да, только эти незабудки, – повторил Кравченко.

Дома ему стало хуже, он даже не смог толком разглядеть квартиру, я уложила его, сделала укол. Сидя рядом с ним на диване, держала его руку в своих и не верила, что вот наконец мы дома. Пусть даже возвращение вышло таким неудачным…

– Видишь, какой я невезучий, – виновато улыбнулся Леха, когда его немного отпустило. – Даже домой не могу вернуться, как человек…

– Господи, что за бред ты несешь, Кравченко! – возмутилась я. – Я буду лечить тебя столько, сколько надо.

– Спасибо тебе, ласточка моя, – он прижал мою руку к своему лицу. – Ты удивительная у меня…

…Родители явились очень уж не кстати – я только что выволокла Лешку из ванны, кое-как дотащила до дивана и сама сидела рядом на полу в старом халате, мокрая и уставшая. Услышав звонок, Леха попытался встать, но я прикрикнула, чтоб не смел, и пошла открывать. Мать с отцом вошли в комнату, не зная, как вести себя, что говорить. Я их познакомила и утащила на кухню пить чай – долго беседовать Кравченко пока не мог.

Мама была в ужасе:

– Это что же, вот из-за этого был весь цирк с Чечней? – возмущалась она. – Он же в отцы годится тебе!

– Не кричи, там все слышно! – попросила я, стараясь не доводить до скандала. – И не передергивай – он старше меня всего на двенадцать лет. И мне все равно, как вы к этому относитесь – я его люблю, я его жена. Все.

– Да? Всего на двенадцать?! А постарше не было, что ли? – орала мать, позабыв начисто о приличиях.

– Я тебя очень прошу – успокойся, ему нельзя нервничать, а он все слышит и переживает, – устало попросила я, но маму остановить было уже невозможно:

– Да?! А жить на что вы собираетесь?

– Я пойду работать, нам боевые еще не выплатили…

– Господи, идиотка! Ну, в кого ты такая идиотка, Марьяна?! – простонала мать, хватаясь за сердце. – Бросить институт, полезть в армию и еще откопать себе этого динозавра в тельняшке!

– Так, все! – не вынесла я. – Визит, к сожалению, подошел к концу – приемный день закончился у меня! Если не очень сложно, сделай милость – не лезь в мою жизнь, я ведь не прошу ни помощи, ни совета у тебя. Сама все решу!

– Да, вижу – решила уже! – мать с грохотом отшвырнула табуретку и пошла в коридор, отец двинулся следом. Хлопнула входная дверь.

Ну, что-то типа этого я и ожидала, если уж смотреть правде в глаза. Я вздохнула и пошла в комнату. Муж спал, я примостилась возле него и задремала тоже, но среди ночи Леха вдруг сорвался с дивана и, скрипя зубами, замахнулся рукой, словно бросая гранату. Я перехватила эту руку, повиснув на ней всем телом, Леха обмяк и повалился на подушку, покрывшись испариной. Я дотянулась до висевшего на стуле полотенца и вытерла его заблестевший лоб. Кравченко открыл глаза.

– Что, в атаку? – негромко спросила я.

– Чечня снится. Звери кругом, а я один, и граната одна у меня…

Я обняла его, прижала голову к своей груди и стала укачивать, как маленького. Он тяжело дышал и никак не мог успокоиться. В госпитале, по лекарством, он почти не видел снов, и вот теперь «чеченский синдром» дал о себе знать, поднявшись в полный рост. Это стало повторяться почти каждую ночь, выматывая и его, и меня. Я почти перестала спать, всякий раз ожидая новых приступов, Леха меня жалел, но что он мог поделать со своим больным подсознанием, которое вырывалось из-под контроля…

– Потерпите, Марьяна, – сказал мне как-то майор Костенко. – Это пройдет, просто нужно время…

Да, время… Оно шло и шло, я даже не успевала замечать, как меняется время года, не видела, что творится вокруг меня, и только однажды, глянув в зеркало в коридоре госпиталя, обнаружила, что вся правая сторона головы у меня совершенно седая – краска отмылась…

Оказалось, что не только я заметила это – мой Кравченко тоже это видел. Его глаза все чаще и чаще становились такими, как тогда, в Чечне, больными и виноватыми. Он мучился от собственной слабости, от невозможности нормально жить, неоднократно заводил со мной идиотские, выматывающие душу разговоры о разводе… И однажды я не выдержала, со всего маху шарахнула его по щеке… Он замолчал, а мне стало так стыдно, так ужасно и противно, что я взвыла и убежала в кухню, а там, достав из ящика бутылку коньяка, просидела до глубокой ночи, давясь этим самым коньяком и слезами. Так и уснула за столом, как последняя пьянчужка. Ближе к утру я почувствовала, как меня подняли на руки, и с трудом открыла глаза – Кравченко нес меня в комнату.

– Зачем ты встал, тебе нельзя… – забормотала я. – Отпусти меня…

– Молчи… – он опустил меня на диван, укрыл одеялом и сам прилег рядом, крепко прижав меня к себе.

Мне было очень плохо, я никогда в жизни столько не пила, казалось, что умираю. Кравченко гладил меня по голове, целовал седую макушку и плакал… мой непробиваемый Леха плакал…

Меня всю трясло, я не могла ни есть, ни пить, сидела на табуретке в кухне, пытаясь сделать хоть глоток кофе, и не могла. Кравченко сидел напротив и смотрел на меня, не отрываясь. Странно, но ему словно стало лучше, как будто эта ночь встряхнула его.

– Ласточка моя, – заговорил он, – я очень виноват перед тобой… Я только сейчас понял, какой я урод, я измучил тебя своим эгоизмом – всегда только я, я, как мне, что со мной… А ты… я даже не представлял, как живется тебе. Ты мечешься одна, а я лежу на диване, как бревно, и ничем не могу тебе помочь… Я подумал, что если ты уйдешь или я уйду, то тебе станет проще, ты освободишься от этого груза, станешь нормальным человеком. Ведь ты совсем еще молодая, девочка моя, тебе нужна семья, дети, муж, который будет заботиться о тебе, а не наоборот.

Я подняла