могло, ведь рядом постоянно были люди, да и от Лехи после зачисток несло чем-то звериным, что пугало меня. А потом, после всего пережитого, после его ранений даже заговаривать об этом я не считала возможным… Кравченко, с которым я как-то попыталась обсудить все это, сказал мне со вздохом:

– Ласточка, я не хотел, не мог прикасаться к тебе руками, на которых кровь, реки крови… Ведь ты единственное светлое, что есть в моей жизни, я не мог ничем омрачить это…

После этой фразы Кравченко сделал дикую, несвойственную ему вещь – он вытащил откуда-то из-за спины букет цветов, голубых мелких хризантем…

– Это вместо незабудок? – поинтересовалась я, прижимая цветы к груди.

– Нет, просто захотел, чтобы тебе хорошо было… – смущенно отозвался Леха. – Чтобы ты забыла хоть ненадолго все свои кошмары.

– Дурак ты, Кравченко! Разве можно забывать о том, что пережили, ведь мы с тобой вместе, не смотря ни на что. Ты вспомни, как гнал меня из роты, разве не смешно? А ведь, если вдуматься, ты мог прогнать свою судьбу! – пошутила я.

Леха потянул меня к лавочке, стоящей в глубине аллейки, и, когда мы сели, прижал к себе:

– А знаешь, я жалею, что не настоял тогда, что сломался и не выгнал тебя. Помолчи! – закрыл он мне рот, едва я попыталась возмутиться. – Послушай меня. Да, я должен был гнать тебя из своей палатки, чтобы уберечь от всего ужаса, что тебе пришлось пережить. Чтобы ты обиделась на меня так, что сама захотела бы уехать и не видеть меня больше. Но Рубцов все же оказался прав, говоря, что ты упертая, и в конце концов у тебя все получится. И ты получила то, чего хотела, я только не смог понять, а зачем тебе все это надо, зачем? Да, я не справился с собой, не смог выгнать тебя ни из своей палатки, ни из своей жизни. Так объясни мне, ради чего ты все делала, неужели ты не смогла бы найти кого-то более достойного? Ну, ладно, я – я ничего не видел в жизни, кроме армии, но ты-то?

Я разозлилась – он опять говорил глупости, доставал меня вопросами, на которые у меня не было ответов. Конечно, я могла бы легко выйти замуж за кого-то более устроенного в жизни, более спокойного, более привлекательного и, уж точно, более обеспеченного, чем мой капитан, но не интересовало меня все это, почему – не знаю. И никогда не поменяла бы я своего затянутого в вечный камуфляж мужа на какого-нибудь лощеного хлыща в деловом костюме.

– Тебе не кажется маразмом спрашивать, за что жена любит мужа? Ведь я не спрашиваю, зачем ты живешь со мной? Только ли из чувства благодарности или есть еще что-то? Я скажу, если тебе вдруг полегчает – я увидела тогда, в госпитале, твои глаза и поняла, что уже не смогу жить без них, если не буду видеть каждую минуту. Я чуть не сошла с ума, когда ты закрыл их там, на дороге, я и поседела-то, думаю, из-за этого. Понимаешь?

Кравченко молчал. Мы никогда с ним об этом не говорили, я не хотела, чтобы он знал о моих переживаниях – зачем? У него, как выяснилось, и так неподъемное чувство вины.

– Теперь я понимаю, что заставило меня открыть глаза тогда, в госпитале, когда ты… Я, видимо, вспомнил или почувствовал, что мне нельзя закрывать глаза, иначе я никогда больше тебя не увижу. Это оказалось невозможным – не увидеть тебя больше, это невыносимо – не видеть тебя.

– Тогда какого черта ты опять и опять выматываешь мне нервы своими расспросами?

– Не знаю. Наверное, просто не верю, что все это происходит со мной. Ведь ты же не знаешь, что было в моей жизни до тебя, – он помолчал, думая о чем-то. – А и не было ничего хорошего. Один детдом, другой, третий…Чуть на «малолетку» не угодил, повезло, можно сказать. Потом армия, военное училище и война, война… Все. И когда появилась ты, я испугался. Ты была такая… хрупкая, тонкая, что даже странно, как тебя в госпиталь взяли. А оказалось, что ты и в морду дать можешь, если нужно, и последствий не побоишься. Если бы ты знала, как я жалел потом, что встретил тебя, потому что стал постоянно, каждую секунду бояться потерять… Каждую минуту у меня сердце разрывалось – а вдруг тебя… и я не успею, не закрою, не уберегу? Это смешно, наверное – сидит здоровенный кабан и трясется в своей палатке, пока ты за медикаментами ездишь, но и заставить тебя не ехать, послать другого я тоже не мог – ведь ты не согласилась бы. Черт, курить хочу, – с досадой произнес он.

Я погладила его по лицу. Конечно, мне и раньше приходило в голову, почему Кравченко становился таким раздражительным, когда я собиралась в очередную поездку за медикаментами и спецсредствами, но толком он никогда не говорил об этом. Мой Кравченко не умел говорить разных красивых слов, да и вообще долго говорить, но, может, именно за это я и люблю его, кто знает?

– Вредно тебе курить, Леша, – произнесла я.

– Ласточка моя, поедем домой, – вдруг жалобным голосом попросил он. – Поедем, я устал возвращаться в пустую квартиру, устал сидеть один на кухне… Я хочу, чтобы ты ждала меня дома, чтобы всегда была там, когда я прихожу…

– Откуда?

Он тяжело вздохнул, и что-то знакомое промелькнуло в его лице, такое, как бывало перед зачистками, перед боевыми… Черт возьми, неужели… Я боялась даже думать об этом, нет, не может быть, этого просто не должно быть…

– Ты что же, снова?.. – произнесла я, не в силах поверить в реальность происходящего. – А медкомиссия? Кто тебя пропустил, ведь у тебя прострелено легкое, ты три года…

– Погоди, ну, что ты истерику устраиваешь? – жестко оборвал меня муж. – У меня все давно в порядке, ты же видишь. И я не могу…

– Да, черт тебя подери, Кравченко, – зло перебила его я. – Слышали уже, наизусть знаем! Тоже мне, ум, честь и совесть десантных войск! Леша, тебе сорок лет, ты прошел две войны, может, остановишься, наконец?

– Пока не поздно, остановись сама, иначе будешь жалеть! – предупредил Кравченко, поднимаясь с лавки.

Глядя на его внушительную фигуру, на ставшее жестким и чужим лицо, на плотно сжатые губы, я поняла – мне не справиться, ничего не сделать с его понятием о воинском долге и офицерской чести. Леха Кравченко – не тот человек, которого остановят бабские слезы. Но