У меня есть один на примете. Думаю, он тебе понравится.

— О чём вы? — спросила она, отмечая его приятный голос при неприятной и пугающей наружности. Машина уже ехала по ночному шоссе, ограждённому тёмными стенами леса. — Ар-Сен! Ай! Выпусти меня, чудовище! Я дойду сама до своего дома! Я убью этого предателя!

— Он избавился от тебя. Он подчинён другому. Он слабак! А тот другой, который сильнее его, обязал меня запрятать тебя. Даю намёк. Они посчитали тебя агентом самой охраны Коллегии Управителей. Дескать, твой собственный отец тебя и засунул сюда, чтобы ты уже сунула свой нос, куда поглубже. Вот и все дела. Будь ты парнем, не жить бы тебе уже. А так ты девушка, вот и пожалели. Даже душу тебе стирать не стали. Решили, что ты ничего и не узнала такого, ради чего стоило это сделать. Не знаешь, что это? А то и значит, что ты утратила бы все воспоминания о том, как ты тут жила, спала, чему училась. И, видимо, сладко кому-то с тобой рядышком спалось, если мне поручено следить, чтобы с твоей головы и волос зря не упал.

Как только человек произнёс фразу о волосах, как все они заныли, все до единого волоска на её голове. Точно также как было в детстве, когда мама драла её волосы с механичной бездушностью как неживой кукле. Поэтому Ола быстро научилась сама себе делать причёски и терпеть не могла чужого прикосновения к своим волосам. Дозволяя только Ар-Сену, и то не всегда, ласкать себя так. А мужские руки были так невесомы в своих ласкательных касаниях, что она дремала рядом и удивлялась даже во сне, как это возможно? Чтобы прикосновение к волосам доставляло такое счастье.

— Однако, старший дал мне своё разрешение использовать тебя для особо разборчивых моих клиентов, чтобы ты смогла обеспечить себе сравнительно безбедное существование, как ты и привыкла, — продолжал свои ужасные пояснения человек-шкаф. — Поясню, что имею в виду. У меня собственный элитный «дом любви». Закрытый для разного сброда, но гостеприимный для высоко породных вдовцов.

— Я аристократка, — прошептала она, утратив способность к нормальному голосу, — спасите меня. Отвезите к маме. Она заплатит.

— Ты хочешь умереть? — спросил он.

— Да, — ответила она, и это было правдой.

— А я нет. Эти существа способны на всё. И что они могут сделать со мною, тебе лучше и не знать. О родителях забудь. Ты для них уже падшая. Отец тебя не простит. Это же законы, которые они, аристократы, и придумали. Вот ты и попала под этот закон, как под железный поезд. Тебя уже никто не впустит в твой аристократический дворец. Ты для них превратилась в загробную тень.

— Гад! Змей загробный! — закричала Ола вдруг прорезавшимся голосом. Удивительно, как интуитивно она расшифровала ту самую кличку «Харон», данную человеку-перевозчику пришельцем из красивого холла на пустынном этаже в «Зеркальном Лабиринте». Ола знала, что «Харон» не имя того, кто её увозил в страшную неизвестность, поскольку отлично помнила, каким именем её блудная мать называла этого человека.

Не то чтобы ясно, а как бы в плавающем состоянии, близком к шоку, она понимала, что и Ар-Сен и Руд-Ольф те самые пришельцы, о которых ей рассказывал отец в минуты их редкого доверительного общения. Она схватила перевозчика за густые волосы на макушке и стала драть, что есть силы. Он остановил машину на абсолютно пустой дороге. Какое-то время дал ей возможность потрепать свою короткую шевелюру. Потом перехватил её руки.

— Отличный массаж! Я привычный к побоям с детства. Ты падшая, — повторил он, — ты уже не годишься в жёны твоим спесивым аристократам для произведения их потомства.

И вдруг молниеносно развернулся к ней, обхватил её за шею, сдавил, а потом сунул ей в рот небольшую капсулу-шарик, прозрачный и похожий на слезинку. Ола вдруг утратила и руки, и ноги, и вес, и само тело. Остались только зрение и слух, непонятно где зависшие, но оставшиеся в машине. Она видела пейзажи, проплывающие за стеклом, слышала, похожий на убаюкивающее мурлыканье, голос человека за управлением машины. Он совсем не злился на неё за нападение.

Перевозчик на берег другой жизни

Она видела, что машина перевозчика въехала на мост. Замелькали металлические и узорчатые переплетения высокой ограды моста, так что казалось, на небо наброшена ажурная накидка.

«Вот и другой берег скоро», — подумала она без всякого уже чувства.

— Ты же чистая, умная девочка. Разве я не вижу? Он не шпион, я слышал твои обвинения, детка. Он кое-что похуже. Он представитель загадочной и более высокоразвитой цивилизации. Они живут под нашей твердью, и над небесной твердью тоже. Они могут стереть нашу планету в порошок. А ты: «отец, Департамент»! Да что им твой отец! Ты сама? Они презирают ваше аристократическое сословие, хотя тут я им коллега по отношению к вам. И зря ты меня побила. Это же не я, а подземные демоны приговорили тебя к изгнанию. Не знаешь такую детскую песенку?

Киску выбросили прочь/ За родительский порог/Киске некому помочь/ Разве есть у кошек Бог/?

«Сам что ли сочинил? — подумала Ола, — Ох уж эти простонародные песенки».

— Я тебе не враг, а помощник. Вот я и буду таким божком для сирых и выкинутых, как это ни кощунственно, а так и есть. Или ты думаешь, что тебя, женщину, считают за ровню себе мужчины, кем они ни будь? Даже простолюдин мнит себя высшим существом в сравнении с аристократкой, коли она самка по роду своему. У меня есть заказ на утончённую и умную девушку, не истраченную, внешность роли не играет, а у тебя и личико изысканное и вся ты вон какая из себя видная. Фигура что надо! Так что я получу за тебя ещё и приличную сумму. Тебя же спасу. Всем хорошо будет. И тому тоже, одинокому несчастливцу, который тебя ожидает. Ты не сопротивляйся. Подумай, лёжа тут без дёрганья, что тебе светит, если не то, что я предлагаю. Я, можно сказать, неожиданно играю роль Мирового Отца, спасаю тебя и того, кто тебя ждёт, от одиночества и нескладной вашей судьбы. Он образованный, как и ты. Не бедный, опять же. Дом у него большой. В лесном посёлке. Пониже рангом, чем у твоего отца и матери, но тоже ничего. Жить можно. Заживёте ещё, меня вспомните добрым словом. И не раз. И забудь ты этого оборотня, забудь о своих тайнах, никто тебе не поверит, а в сумасшедшие попадёшь запросто, если живой оставят. Я людей понимаю, особенно вас, дурёх. Вам