Шрифт:
Закладка:
И открылась Дончуру речная долина меж высоких чужих гор, в ней — барачный городок, окружённый тележным табором, смятенное сонмище людей: тысячи принаряженных казачек, молодиц, стариков и старух, косяки вездесущей детворы, шеренги подростков-юнкеров и казаков. Они сходились с разных сторон на серый плац, собирались вокруг походного аналоя, подле которого в праздничном облачении уже стоял войсковой причт, и золотились хоругви...
О вероломном аресте казачьей делегации узнали в лагере Пеггец вечером того же дня, когда за последними дежурившими в нём офицерами опять приехали англичане и обо всём рассказали уже безо всякой утайки.
Глубокой ночью в лагерь явился как всегда жизнерадостный и деловитый майор Дэвис и сообщил, что порядок выдачи продовольствия казакам изменен. Теперь его в лагерь будут доставлять сами англичане. Но главной целью приезда, как выяснилось, было уточнение списков вахмистров и урядников. Вслед за офицерами, несомненно, арест ждал именно их.
Утром вновь примчался Дэвис и, не обинуясь, объявил избранному коменданту лагеря подхорунжему Полунину, представителям полков и станиц, что 31 мая все полки и станицы поездами будут отправлены в Советскую Россию. Последовательность погрузки такова: первые — донские станицы и полки, затем — кубанские, последние — терские. Во избежание разъединения семей дотошный шотландец потребовал точные списки беженцев.
В знак протеста и скорби в лагере Пеггец вывесили чёрные флаги!
Англичане перенесли отправку казачьего люда на день позже ввиду своего христианского праздника.
Ошеломляющая весть о захвате казачьих генералов и офицеров вызвала у Тихона Маркяныча сердечный приступ. Лёжа на подводе с закрытыми глазами, он тяжело дышал, бормотал в отчаянии:
— Одного сыночка Бог забрал, а зараз и со вторым, должно, навек расстались! В плен попал! Заманули, аманаты! Брехнёй казаков победили!
Утешать его было некому — Полина Васильевна, зная, что и станицы ждёт такая же участь, лишь печально молчала.
Собравшись с силами, Тихон Маркяныч рискнул пешком идти в город, к Марьяне. И до него дошёл слух, что весь казачий люд возвращают на родину. На везение, старика подвёз на подводе какой-то отзывчивый молодой тиролец, наряженный в национальный костюм: в светлую рубашку с широкими рукавами, высокий жилет со множеством пуговиц, обтягивающие штаны и шляпу с пером. Причину праздничного вида парня разгадал Тихон Маркяныч уже в Лиенце, когда повстречался на улице с огромной процессией. Впереди несли под балдахином Богоматерь, за ней шествовали аккуратно причёсанные и одетые в белые рубашки мальчики с колокольчиками, девушки в прозрачных вуалях, с белоснежными лилиями в руках, за ними — в шёлковых рясах духовенство, поющие торжественно миряне. Столько отрешённого покоя и умиротворённости было в лицах празднующих, что Тихон Маркяныч подумал: потому так хорошо им, что живут на родной земле, дома... А ему, и снохе, и всем скитальцам уже никогда не возвратиться в свои дворы...
Марьяну старик предполагал застать в слезах, но держалась она внешне твёрдо. И не только не ждала утешений, а сама попыталась успокоить свёкра, что Павел обязательно вырвется, сделает невозможное. Она будет ждать его здесь, на квартире, и никуда не поедет. Гость пробыл недолго, поглазел на здоровенького весёлого внучка, подзакусил сыром. Встреча с молодой снохой — сильной и привлекательной женщиной — как-то приободрила Тихона Маркяныча. Перед уходом он постоял у кровати ещё раз, пристально всмотрелся в спящего малыша и с улыбкой заключил:
— Нашенский! На Павлика дюже скидается... Как оно ни будет, Марьяночка, а сына своего ты сохрани и вырасти. Возвернётся Паня — одно дело, а ежели что... Сохрани внучка! Такой наказ. Как гутарят, последняя просьба...
Старый казак заплакал, поспешно вытер платочком глаза. Бережно обнялся с несуетной, серьёзной женой сына, вслух попросив Господа сохранить и помиловать всех их, Шагановых...
И в это первое летнее утро Тихон Маркяныч был на редкость бодр, решителен, лицом светел. Оно странно преобразилось, стало напоминать лики святых, изображаемых на вратах храмов, немирским успокоением. Причиной тому было ночное посещение в лагере Пеггец походной церкви, куда он с Полиной ходил молиться и исповедоваться. Весь лагерь гудел! Все его обитатели были оповещены, что ещё до семи часов утра, до прибытия английских машин, начнётся спасительный молебен. Почему-то общим было мнение, что англичане не посмеют прервать молитву, поднять руку на богомольцев.
Старик тщательно умылся, расчесал кудельные пряди волос и бороду, испросил у снохи праздничные шаровары с лампасами и васильковый, побитый молью бишкет. Выстиранный и заштопанный Полиной, он всё же имел довольно жалкий вид. Но Тихон Маркяныч, надев свою ветхонькую одёжину, в которой, как ему казалось, выглядел по-генеральски, даже грудь выпятил, прошёлся вдоль подводы строевым шагом.
Из лагеря на противоположном берегу Драу, пробиваясь сквозь речной шум, доносились призывные удары церковного колокола. Чета Звонарёвых, понурых и безмолвных, ушла первой. Их повозка тоже стояла неподалёку. А Тихон Маркяныч, поджидая старшую сноху, перебрёхивался с разбитным соседом, чубатым терским урядником, сбежавшим из полка. Он увязывал узел с одеждой, торопил жёнку и сына-подростка, а принаряженному бородачу насмешливо бросал:
— Ты, дедушка, ночью к попам ходил, кажин денёк молишься. Тебе заутреня заместо удовольствия! А я — грешный. Нам сейчас креститься некогда! Пока не сцапали английцы, надо уматывать. И вам бы с тёткой Полей посоветовал!
— Куркуль ты и безбожник! Ишо гутарят у вас, на Тереке, — гындык. То бишь — неумный человек, неудалюга. Я поблукатил по вашим горкам, до Синтуков досягнул. И все навроде тобе. Единоличные. А хваст-ли-вые! Ты, Терентий, от Бога отвернулся, и он умстит!
— Гм, на кой я ему ляд? Других мало? Вон, целый лагерь гвалтует. Я столько девок попортил, что Боженька сбился со счёта. «Нехай, — думает, — живёт. Надоело за ним приглядывать!»
— Один вроде тобе богохульствовал — ему бабы овечьими ножницами подкоротили. Зараз путает, иде перёд, иде зад...
— Тебя, Маркяныч, не перебрешишь. А про баб... Вчера в лагере был. И такое зло взяло! Явились два офицера Красной армии и с ними грудастая агитаторша. Убеждают ехать домой, в Союз. «Остовки», кого немцы вывезли или сами добровольно приехали, в очередь стали. Записываются. Жёны офицеров вразумляют их, дескать, не верьте. А те, сучки фельдфебельские, шалавы, рожу кривят, через губу отвечают: «Мы — пострадавшие от немцев. А вы —
