Булиль неплохо питался в Дорогобуше.

Но даже тогда, голодая, Джарни не мог даже подумать об этом.

Но попробовать мясо. Поесть его.

Да, сквозь туман лихорадки он помнил, помнил, как перед ним на снегу лежал свежий труп солдата, обугленный и хрустящий от пламени. И именно штык в его руках расколол "свинью", пока перед ним не поднялся красный, голодный запах прекрасного, сочного мяса, жаренного на вертеле, окутывая его горячим, соленым облаком аппетита.

После этого… они все пировали. Взмах ножей и штыков. Куски дымящегося, капающего мяса запихивали в жадные рты. Лица, блестящие от жира и желтого сала, ухмылялись на луну. Лунатики, светящиеся нецензурным восторгом. Набитые животы. Облизывающие пальцы. Кишки разделены. Oбгрызали кости и высасывали костный мозг. Потом на снегу не осталось ничего, кроме почерневшей, изъеденной туши, изломанной и разбросанной во все стороны.

Джарни никогда не чувствовал себя таким сильным и таким безжизненным.

* * *

Месяцы спустя, Париж.

Теплый, знойный.

Джарни, скорее мертвый, чем живой, ищет еду. Для мертвых.

К тому времени в Париже было уже мало кладбищ, большинство из них было запрещено из-за неприятного запаха и гниения, которые стали загрязнять воздух, улицы и подвалы близлежащих кварталов. К концу XVIII века миазматическая вонь гниения ощущалась по всему городу, где она висела в язвенной дымке и считалась причиной одной эпидемии за другой. Кладбища были закрыты. Самое большое из них, "Cimetiere des Innocents", было закрыто в 1786 году.

Когда-то "Cimetiere des Innocents" былo центральным местом захоронения Парижа. Расположенное рядом с Les Halles, центральным парижским рынком, на углу улиц Сен-Дени и Берже, оно было местом захоронения мертвых еще с галло-римских времен. В 1786 году, когда это кладбище было закрыто вместе с другими небольшими кладбищами, умерших стали свозить в недавно открытые катакомбы в Денферт-Рошеро, далеко на юге города. Джарни хорошо знал об этом, ведь его отец был одним из рабочих. Ночь за ночью мрачная процессия переносила задрапированные останки с парижских кладбищ в катакомбы.

Оставались только Сен-Парнас, Северный Монмартр и кладбище Пере-Лашез. Именно туда и отправился Джарни. В свои любимые охотничьи угодья на пересечении улицы Рондо и проспекта Пере-Лашез. Стоя у кладбищенских ворот, с колотящимся от странного желания сердцем, подгоняемый развратными силами, которые уже давно свели его с ума от абсолютного ужаса, он прислушивался, нет ли сторожей. Его зубы стучали. Но это было не от прохладного вечернего воздуха, а от голода.

Тише, ты должен быть тихим, — сказал он себе.

Да, то, что предстояло сделать, было тайной. Как ловко он поступил этой ночью, как и каждой ночью. Весь Париж в ярости от того, что какой-то скрытный упырь попирает могилы их мертвых, а он, Франсуа Джарни, выскользнул из спящего барака с лопатой в руке, прямо мимо охранников с примкнутыми штыками и винтовками. Теперь он стоял перед воротами кладбища, задыхаясь и бредя, холодный и кисловатый пот покрывал его лицо. Он стоял, обхватив руками стойки ограды, и пытался бороться с тем, что было внутри него, с тем, что скользило и шевелилось в его животе, заставляя неутолимый голод накатывать на него тошнотворными волнами.

Какая-то израненная частица человечности в нем не позволяла этого. Только не снова. На этот раз он не поддастся. На этот раз он будет хозяином своей плоти. Он не ослабнет, не потеряет контроль.

— Я убью себя, если придется, — сказал он себе под нос. — Я сделаю все, что потребуется… ты слышишь меня? Ты не заставишь меня сделать это, ты не… не заставишь меня сделать это…

И тогда пришла боль. Она поставила его на колени, выдавливая слезы из глаз и заставляя его сознание кружиться, пока он не мог делать ничего, кроме как стонать и биться на бетоне. Боль была подобна бритвам, вонзающимся в его живот, иглам, разрывающим его желудок, гвоздям и скобам, заполняющим его внутренности, пока он не взмолился, чтобы это прекратилось. Боже, что угодно, что угодно, только сделайте так, чтобы это прекратилось, только, пожалуйста, сделайте так, чтобы это прекратилось…

А потом это случилось.

Джарни лежал, мокрый от пота, агония медленно утихала, пока он снова не смог дышать, а сердце не перестало колотиться. Ему преподали урок, и он знал это. Просто урок. Он должен был научиться не игнорировать голод, не бороться с ним.

Он выкашлял черную, маслянистую массу мокроты, а затем почувствовал себя лучше.

Опираясь на стойки, он поднялся на ноги и прижался влажным, лихорадочным лицом к ограде. Кованое железо было прохладным. Как смерть.

Подхватив лопату, он взобрался на стену и, задыхаясь, спустился на другую сторону. Не от напряжения. Не совсем. Что-то другое. Пере-Лашез: извилистый лабиринт склепов, нагроможденных один на другой, словно какие-то нездоровые наросты на кладбищенском камне. Голод расцвел внутри него, как похоронные орхидеи. Он хотел, он нуждался, он желал. Джарни двинулся вперед сквозь батальоны склонившихся надгробий и омытых луной могил. Кладбище представляло собой исследование тишины, мраморный лес, затаивший дыхание. Над головой скрипели сучья деревьев, в темноте скреблись крысы.

Как всегда, он обманывал себя. Это было единственное, что позволяло ему оставаться в здравом уме.

Он пытался убедить себя, что если будет долго бродить кругами, то, возможно, запутается и не сможет найти могилу. Это была хорошая уловка, но она не сработала: голод знал, где находится могила. Он чувствовал запах черной земли и дубового ящика, в котором покоился. Он уловил запах и, как ищейка, натягивающая поводок, привел его туда. Маленькое, консервативное надгробие цвета побледневшего черепа. Джарни посмотрел сквозь переплетенные ветви деревьев на угрюмый глаз луны, но там не было утешения.

В животе у него что-то сжалось.

Шипы были вбиты в стенку его живота.

— Да, да, — сказал он. — Хватит быть таким жадным.

Он прикоснулся к камню и беззвучно прочитал написанное там имя: ЭЛИЗАБЕТ ДЮПРИ. Она утонула в Сене. Ей было пятнадцать лет, и она пролежала в земле почти неделю. Голод усилился в его животе. Да, она будет приправлена должным образом.

Прости меня, — подумал он. — Прости меня.

Он взял лопату и срезал дерн. Это было достаточно легко; у растения еще не было времени, чтобы как следует укорениться. Он откинул его и начал копать. Сначала он копал почти вяло, словно планировал никогда не найти то, что было погребено под землей. Но боль то нарастала, то спадала, и он начал всерьез копаться в черной, червивой земле, засыпая ее фут за футом и выравнивая раскоп по мере продвижения. Три фута,