что это – не примитивное искусство. Да, примитивы восхитительны, но для меня это совершенно не повод говорить, как входит в обычай: «Попадая в Лувр, я не иду дальше примитивов»[254].

Допустим, серьезному собирателю японского искусства скажут: «Ничего не могу поделать, я нахожу эти гравюры за 5 су восхитительными».

Тот, более чем вероятно, будет потрясен, мое невежество и мой дурной вкус вызовут у него сожаление.

Именно так в былые времена считалось дурным вкусом любить Рубенса, Йорданса, Веронезе.

Думаю, со временем я перестану чувствовать себя одиноким в доме и, скажем, зимой, в плохую погоду, и долгими вечерами буду заниматься тем, что поглотит меня без остатка.

Ткач или корзинщик часто месяцами остается один или почти один, и работа для него – единственное развлечение.

Но их удерживает на месте именно чувство дома, успокаивающий и привычный вид вещей. Конечно, мне хотелось бы компании, но, если ее не будет, я не стану расстраиваться, а главное, со временем кто-нибудь да появится. Я почти не сомневаюсь в этом. И в твоем доме тоже – думаю, если кто-то хочет дать людям приют, он легко найдет среди художников тех, для кого вопрос жилья стоит очень серьезно.

Что до меня, я решительно считаю своим долгом попытаться добывать деньги работой и ясно вижу, какая работа мне предстоит.

Ах, если бы всем художникам было на что жить, на что работать! Но это не так, и я хочу производить, производить как можно больше и упорно. Может быть, настанет день, когда мы сможем расширить дело и влияние.

Но до этого еще далеко, и впереди много работы, с которой нужно справиться.

В военное время нам, наверное, пришлось бы драться, мы сожалели бы, стенали бы, что не живем в мирное время, но, раз уж необходимо, дрались бы.

Точно так же мы имеем полное право желать такого положения, при котором деньги не нужны для жизни. Однако в наши дни без денег никуда, и придется думать о том, как делать деньги, если мы тратим их. У меня больше шансов заработать денег живописью, чем рисунком.

Дело в том, что тех, кто умело делает наброски, намного больше тех, кто свободно пишет кистью и схватывает природу с точки зрения цвета. Это умение всегда будет более редким, и не важно, насколько быстро картины начинают цениться: рано или поздно они обретут своего коллекционера.

Но я думаю, что картины, где красочный слой толще, должны дольше сушиться здесь.

Я читал, что полотна Рубенса в Испании сохранили богатство красок намного лучше, чем на севере. Руины здесь даже на открытом воздухе остаются тем не менее белыми, тогда как на севере все это становится серым, грязным, черным и т. д. Уверяю тебя, если бы картины Монтичелли сохли в Париже, сейчас они стали бы куда тусклее.

Я начинаю яснее видеть красоту здешних женщин и всякий раз, всякий раз вновь вспоминаю Монтичелли.

Цвет играет громадную роль в красоте здешних женщин – не хочу сказать, что их формы некрасивы, но местное очарование заключено не в этом. Скорее в общих очертаниях красочных местных нарядов, хорошо сидящих, и в оттенках, а не в формах плоти. Но мне будет непросто передать это так, как я начинаю это чувствовать. В чем я уверен, однако, так это в том, что, оставаясь здесь, я буду делать успехи. А для создания истинно южной картины недостаточно умения. Лишь от долгого созерцания ты обретаешь зрелость и начинаешь глубже понимать все.

Покидая Париж, я не думал, что найду такими правдивыми Монтичелли и Делакруа. Только сейчас, многие месяцы спустя, я начинаю понимать, что они ничего не выдумывали. Полагаю, в следующем году ты вновь увидишь те же мотивы – сады, жатву, но в других цветах, а главное, в ином исполнении. Так оно и будет: постоянные изменения и вариации. Я чувствую, что не должен спешить в своей работе. В общем, что выйдет, если воплотить в жизнь старое изречение: «Учись с десяток лет, а после этого выполни несколько фигур»? Между тем Монтичелли именно так и поступил. Считайте сотни его картин всего лишь этюдами.

И однако, такие фигуры, как желтая женщина, женщина с зонтиком, небольшое полотно, которое есть у тебя, влюбленные, которые были у Рейда, – все они вполне закончены, и, если говорить о рисунке, ими можно только восхищаться. В них Монтичелли приходит к богатому, великолепному рисунку, как Домье и Делакруа. И конечно, покупка картин Монтичелли по нынешним ценам станет отличной сделкой. Наступит день, когда его прекрасно прорисованные фигуры будут цениться как образцы великого искусства.

Полагаю, город Арль в прошлом намного больше славился красотой своих женщин и их нарядов. Теперь же все выглядит жалким и поблекшим, поскольку уходит выразительность.

Но если смотреть на них долго, прозреваешь былое очарование.

Вот почему я понимаю, что ничего не теряю, оставаясь на месте и довольствуясь созерцанием того, как течет жизнь, – так паук посреди своей паутины поджидает мух.

Я не способен ничего ускорить и теперь, устроившись, могу пользоваться каждым хорошим днем, каждой возможностью, чтобы время от времени схватить настоящую картину.

Миллье удачлив, у него столько арлезианок, сколько он пожелает, но ведь он не умеет их писать, а будь он художником, их у него не было бы. Сейчас я должен не спеша ждать своего часа.

Еще я прочел статью о Вагнере «Любовь в музыке» – по-моему, того же автора, что написал книгу о Вагнере. Как нам необходимо то же самое в живописи!

В книге «Моя вера» Толстой, похоже, утверждает, что, чем бы ни обернулась насильственная революция, внутри народа совершится также глубинная, скрытая революция, из которой родится новая вера или, скорее, нечто новое, неназываемое, но так же, как некогда христианство, способное принести утешение, сделать жизнь терпимой. Мне кажется, это очень любопытная книга. Мы устанем от цинизма, скептицизма, насмешек и захотим жить музыкальнее. Как это случится и что мы найдем? Было бы любопытно, если бы мы могли предсказать это, но еще лучше предчувствовать, как все будет, вместо того чтобы видеть в будущем одни несчастья, которые все равно обрушатся на современный мир, на цивилизацию – через революцию, войну или банкротство прогнивших государств.

Изучая японское искусство, видишь человека, несомненно мудрого, философски настроенного, толкового, посвящающего время чему? – изучению расстояния от Земли до Луны? – нет; изучению политики Бисмарка? – нет; он изучает одну-единственную травинку.

Но от этой травинки он переходит к изображению всех растений, а затем времен года, очертаний пейзажа и, наконец, животных и человеческих фигур. Так он проводит свою жизнь – а жизнь слишком коротка, чтобы сделать все.

Подумать только, разве это не подлинная вера – то, чему нас учат японцы, такие бесхитростные, живущие среди природы, словно цветы?

Мне кажется, тот, кто изучает японское искусство, непременно делается гораздо веселее и счастливее, и это заставляет нас вернуться к природе, невзирая на наше образование и наш труд в мире условностей.

Разве не печально, что с картин Монтичелли до сих пор не сделано прекрасных литографий и энергичных офортов? Хотел бы я посмотреть, что скажут художники, если какой-нибудь гравер, вроде того, что делал гравюры с Веласкеса, выполнит с них прекрасные офорты? Как бы то ни было, я думаю, что наш долг – стараться с восхищением смотреть на мир и познавать его, а не учить других. Однако эти две вещи могут идти рука об руку. Я завидую той предельной ясности, которую приобретает все у японцев. Это никогда не наскучивает и никогда не кажется сделанным в сильной спешке. Работы их просты, как дыхание, они набрасывают фигуры несколькими уверенными штрихами, с такой же легкостью, как мы застегиваем жилет. Да, мне нужно научиться выполнять фигуры несколькими штрихами. Так у меня будет занятие на всю зиму. После этого я смогу изображать народ, гуляющий на бульварах, улицу, множество других мотивов. Пока я писал тебе это письмо, я сделал с дюжину таких рисунков. Я на пути к тому, чтобы овладеть этим. Но все очень непросто – я стремлюсь к тому, чтобы у мужчины, женщины, ребенка, лошади, собаки, изображенных несколькими штрихами, имелись голова, тело, ноги, руки и все было соразмерно. До скорого, жму руку.

Всегда твой Винсент

689. Br. 1990: 692, CL: 541.