все это структуры, которые в «подводной», незримой части своей еще более сложны, чем те сложности современной жизни, за рецепт против которых они выдаются. Ведь они – защитные и реактивные образования и структуры, составленные из современных опытных познаний и отрицаний их. Антимодерн куда как современнее и сложнее, чем то, что он отвергает, и уж в любом случае он мрачнее, глуше, брутальнее и циничнее.

В таком лишенном надежности и всяческих гарантий мире аферист становится главенствующим типом эпохи par excellence. Дело не только в том, что резко возрастает количество случаев обмана, мошенничества, брачных афер, шарлатанства и т. п.; аферист – как в том убеждает себя, основываясь на опыте, общественное сознание – становится непременной и неизбежно присутствующей фигурой, моделью, созданной эпохой, и мифическим шаблоном. Во взгляде на афериста лучше всего реализуется потребность в наглядном воплощении этой двусмысленной жизни, в которой все то и дело выходит не так, как «задумывалось», «подразумевалось», «хотелось» и «имелось в виду». В образе афериста обретается компромисс между ощущением эпохи, говорящим, что все стало «слишком сложным», и потребностью в упрощении. Если уже невозможно вникнуть во все «великое целое», разобраться во всем этом хаосе денег, интересов, партий, идеологий и т. д., то все же можно разглядеть на единичном примере, как разнятся между собой выставляемое напоказ и то, что за ним скрывается. Наблюдая за тем, как устраивает свой маскарад обманщик, укрепляются в убеждении, что и вся действительность устроена точно так же и в ней сплошь и рядом все орудуют под масками, в первую очередь там, где за этим труднее всего проследить. Таким образом, аферист становится экзистенциально важнейшим и понятнейшим символом хронического кризиса современного сознания, проистекающего от его усложненности.

Для того чтобы рассмотреть феномены аферизма по отдельности, потребовалось бы отдельное исследование. Нужно было бы сказать о Феликсе Круле, герое романа Т. Манна; о его живом прообразе, гениальном мистификаторе, ясновидящем, великосветском льве и гостиничном воре Манолеску, элегантном молодом румыне, который заставлял всю Европу, затаив дыхание, следить за своими уголовными аферами и, кроме того, написал два тома мемуаров, где литературные мистификации соединились в одно целое с уголовными; следовало бы сказать о незабвенном гауптмане фон Кёпенике, являвшем собой поистине персонаж плебейской плутовской комедии, с театральной постановкой которой снискал шумный успех в 1931 году на сценах Веймарской республики Карл Цукмайер. В том же жанре пробовал свои силы фальшивый принц из рода Гогенцоллернов Харри Домела, использовавший стремление пролезть в аристократические круги, свойственное прусским снобам из числа реакционеров, и тоже увековечивший себя в опубликованных в 1927 году мемуарах.

Одно лишь перечисление и описание главных мошенничеств и афер того времени составило бы толстый том. Можно было бы доказать, что обман стал особой отраслью, в которой подвизалось множество специалистов, а ожидание обмана сделалось всеобщим состоянием сознания – в двояком смысле: как готовность дать себя обмануть и как недоверие, вызванное опасением обмануться в ком-либо. Это были сумеречные годы коллективных иллюзий, в неверном, двойственном свете которых одни видели для себя шанс сделать карьеру посредством афер и лживых обещаний, а другие с такой силой проявляли готовность быть обманутыми, что активной стороне оставалось только сделать то, чего уже ожидала сторона пассивная. Эпоха модерна утверждалась в головах в форме непрерывной тренировки в испытывании соблазнов и в то же время в форме выработки в себе устойчивого недоверия.

В 1923 году инфляция в Германии достигла своего пика. Государство, запустив на полные обороты свой печатный станок, но не обеспечивая деньги ничем, само оказалось в роли мошенника, хотя и не привлекавшегося к ответственности, поскольку никто не мог пожаловаться на потери от инфляции. В этом году в одном из небольших лейпцигских издательств вышла в свет брошюра «Психология афериста». Ее автором был доктор Эрих Вульфен, гуманистически настроенный и образованный, демонстрировавший разносторонние интересы бывший прокурор из Дрездена, который посвятил себя решению задачи довести науку о борьбе с преступлениями (криминологию) до высот изучения психологических и культурных предпосылок преступления. В его рассуждениях начали вырисовываться контуры новой науки: мы можем называть ее «культурной криминологией». Вульфен разрабатывает психопатологию повседневности для домашнего потребления прокуроров и стражей порядка. Он сам ставит себя в один ряд с Ломброзо и Гроссом, именуя себя «психологом-криминалистом». Его брошюра, написанная в бесхитростном и юмористическом тоне, читается как краткий очерк полицейской антропологии двадцатых годов. Здесь выдает профессиональные секреты человек, для которого, учитывая род его занятий, обман составлял половину жизни, а с учетом разоблачения его – почти всю жизнь.

Первопричины обмана, по Вульфену, заложены в инстинктах, которыми наделен человек. А именно: природа снабдила человека изначальными инстинктами утаивания и притворства, данными в помощь общему инстинкту самосохранения. Даже у животных, стоящих ниже человека на эволюционной лестнице, наблюдаются проявления обмана: медведи, обезьяны, лошади и другие уже попадались на нем. Таким образом, еще в мозгу животного можно найти «задатки психологии афериста». У человека такие задатки получают специфическое развитие. Дети – прирожденные обманщики. Их влечение к игре, их талант ко «лжи понарошку», их способность к подражанию, их склонность пробовать на деле выдуманное ими дают прокурору доказательства существования «врожденного инстинкта притворства». Все преступления, уверенно утверждает он как психолог, вырастают из «совершенно безобидных и скромных начал». Матрицей для преступления выступает норма: «…ребенок обманывает, имитируя какую-то потребность, просто для того, чтобы развлечься – лишь бы его взяли из кроватки, из коляски или сняли со стула». Уже потребность в развлечении заключает в себе зародыши позднее развивающейся гражданской непорядочности, которая часто есть не что иное, как способ воплотить в реальность фантазии, одновременно пробуждаемые и запрещаемые жизнью в индивидах. При мошенничестве осуществляется переход инстинктивного влечения и фантазии в преступление и в то же время превращение просто преступления в некий эстетический феномен. Это то, что столь явно восхищает и очаровывает бывшего прокурора в избранной им теме. Занимаясь криминальной психологией, чиновник кокетничает, заигрывая с культурными реалиями более высокого порядка: он, в сущности, признает преступление афериста воплощаемым в практике произведением искусства. Конечно, он цитирует в этой связи Гете, Ницше и Ломброзо, то и дело касаясь связи между аферистским и художническим дарованием – имея в виду не только плагиат[356]. Аферизм, точно так же как поэзия или сценическое искусство, подчиняется принципу удовольствия; он возникает под влиянием искушения сыграть важную роль, под влиянием тяги к игре, потребности самовозвышения, желания сымпровизировать. Великие аферисты довольствуются созданием сцены, на которой они смогут исполнить свои роли; богатство и материальные удовольствия имеют для них – что подозрительно негражданственно – лишь