Вы ведь еще совсем не знаете, какое у него недреманное око…

…Ну и профессия, по-моему, тоже не такая важная вещь. Не она определяет, чем жив человек. Но важна, к примеру, любовь к жене и к детям. Если вы начнете по своей свободной воле быть хорошим отцом семейства, думаете, вы когда-нибудь сможете это прекратить?.. Когда я приехал сюда, у меня была масса дел, я должен был делать деньги, возводить фабрику… И когда ко мне кто-нибудь приставал с какими-нибудь проблемами, я довольно грубо давал ему от ворот поворот. Я стал, таким образом, грубияном и человеком дела, все удивлялись моей энергии. Закон давал мне все полномочия, велел мне быть грубым, велел действовать, не заботясь ни о чем ином, – я должен был, понимаете ли, говорить с вами так, как велел мне это делать закон…

Так же как я, лгут все люди. Каждый говорит то, что предписывает закон. Маленькая актриса, которая недавно спрашивала вас о молодом русском писателе, вероятно, больше интересуется нефтью. Но нет, роли все расписаны! Музыкальный критик и ваш брат, к примеру, оба играют на бирже, я знаю это. О чем они говорят? О просвещении и всяких умных вещах. Стоит вам зайти в комнату и посмотреть на людей, как вы уже сразу знаете, кто что скажет. У каждого – своя роль. Так уж повелось в нашем городе. Шкура, в которой живет любой человек, – не его собственная. И так, как в нашем городе, все обстоит и в других – по крайней мере, в сотне самых больших городов нашей страны (Roth J. Flucht ohne Ende. Ein Bericht. 1927. S. 76–79).

Этот фабрикант понимает даже вынужденную необходимость становиться циником (грубияном) – правда, не понимая «вынужденной необходимости» приспособления к этой действительности как таковой. Это подобные вспышке молнии озарения, после которых снова сгущаются сумерки. Люди ведают, что творят. Если бы кто-то пришел со стороны и спросил, они всегда могли бы сказать, что в их действиях порочного и ложного; такое принято называть диктатом системы, реализмом. Жизнь превращается в один великий сговор большинства членов общества, условившихся участвовать в игре, в которой есть множество половинчатых и безжизненных вещей. Над страной висит псевдореалистический психологический смог, полутьма, создающаяся ожесточением и деморализацией, пониманием и смирением с судьбой, инстинктом самосохранения и честолюбием. Сознание бдит и сохраняет трезвость, но при этом бросает – оглушая и опьяняя себя – отстраненный взгляд на «реальность, которую невозможно изменить». «В каждом лают ледяные псы».

Не везде дело ограничивается сентиментально-слезливым и подобающим моменту цинизмом. Готфрид Бенн попытался сделать из малых «часов просветления» «большой час». Он превзошел вульгарные шизофрении, дистиллировав из болезней немецкого модерна лирические состояния наивысшей степени. Из того «да», которое циник говорит неизлечимо больной реальности, могут вырасти отдельные «цветы зла». Бенн принадлежит к числу наиболее значительных «тайных агентов» своего времени, которые выбалтывают тайны коллективного состояния духа и совершают признания такой остроты, что обыденный рассудок по большей части не понимает их, потому что у него недостает мужества воспринять их буквально.

Двойная жизнь в том смысле, о котором я говорю и который реализован на практике, – это сознательно осуществляемое раздвоение личности – систематическое и тенденциозное. Послушаем, что говорит по этому поводу «Приверженец Птолемея»…

Страдание – что это такое вообще? У тебя много чего накопилось внутри, тебя так и распирает – так открой шлюзы; тебе не нравятся времена – повесь плакат над своим письменным столом и напиши на нем крупно: «В этом ничего не изменишь!» Главное – владеть собой! У тебя неплохо идут дела – извне ты зарабатываешь свои деньги, а внутри даешь своей обезьянке сахарку, большего и быть не может, таково уж положение дел, постигни его, не требуй того, что невозможно! Довольствоваться тем, что у тебя есть, и время от времени глядеть на водную гладь, – говорит он в заключение, но и это отнюдь не смирение с судьбой, все это перекрывается его лучащимся дионисийским мотивом… Все это, вместе взятое, снова и снова дает в итоге главную максиму: постигни положение вещей – то есть учитывай ситуацию, сообразуйся с ней, затаись и замаскируйся, только никаких убеждений… с другой стороны, однако, спокойно принимай убеждения, мировоззрения, синтезы всех направлений розы ветров, если того требуют институты общества и конторы, только держи свою голову свободной… (Benn G. Doppelleben // Benn G. Ges. Werke. Bd. 8. S. 2004–2009).

12. О немецкой республике аферистов. К естественной истории обмана

Орге говорит:

«Они мыслят себе это так:

Умные живут, надувая глупых, а глупые живут работой».

Б. Брехт. Дневники. 1920–1922

Если кто-либо пожелает написать социальную историю недоверия в Германии, то его внимание должна привлечь в первую очередь Веймарская республика. Обман и ожидание обмана приобрели здесь характер эпидемии. В те годы постоянно существовал риск, что за абсолютно респектабельным и надежным видом скрывается нечто, не имеющее основы, хаотическое. Переворот произошел в тех глубинных областях коллективного чувства жизни, в которых проектируется онтология повседневности: смутное и глухое ощущение непрочности вещей проникло в души – чувство отсутствия субстанциальной основы, чувство относительности всего, ускорившихся перемен и вынужденного плавания по воле волн, от одного перехода к другому.

Это ослабление чувства надежности выливается в массовое распространение страха перед современностью и озлобленности на нее. Ведь она есть совокупность отношений, в которых все как раз и кажется лишь «относительным» и склонным к постоянным переменам. Этот страх и озлобленность легко оборачиваются готовностью отвернуться от такого неудобного и неуютного состояния мира и превратить ненависть к нему в «да», говоримое общественно-политическим и идеологическим движениям, которые сулят наивысшую степень упрощения и энергичнейший возврат к «субстанциальным» и надежным отношениям. Здесь проблема идеологии поворачивается к нам, так сказать, психоэкономической стороной. Ведь фашизм и близкие к нему течения были – философски говоря – в значительной части движениями упрощения. Но то, что именно рыночные крикуны, расхваливающие на все лады новую простоту (добро – зло, друг – враг, «фронт», «верность себе», «единение и сплоченность»), со своей стороны, прошли через современную и нигилистскую школу изощренности, блефа и обмана, массам предстояло выяснить для себя слишком поздно. Столь простые на словах «решения», «позитивное», новая «стабильность», новая сущностность и надежность – ведь