Фабиан, германист, моралист; Мюнцер, политический редактор, и Мальмю, редактор торгового отдела, оба законченные циники; а также доктор Заблудший, молодой человек, собирающийся стать журналистом, слишком неустойчивый и склонный приспосабливаться к среде; позднее к ним присоединяется Штром, театральный критик. Все начинается с того, что требуется найти какое-то сообщение, которое можно было бы вставить на газетную полосу вместо пяти строк, снятых из речи рейхсканцлера. Среди запаса в наборе не удается найти ничего подходящего. Заблудший полагает, что еще поступит что-нибудь подходящее.

– Вам бы столпником быть, – сказал Мюнцер. – Или подследственным заключенным, а не то просто человеком, у которого времени хоть отбавляй. Если вам нужна заметка, а ее нет, значит, надо ее состряпать. Вот, смотрите! – Он сел, быстро, не задумываясь написал на листке бумаги несколько строк и отдал его молодому человеку. – Ну а теперь бегом вниз, заполнитель пустот. Если этого мало, возьмите на шпоны.

Заблудший прочел написанное Мюнцером, прошептал едва слышно:

– Господи помилуй! – и опустился в шезлонг прямо на ворох шелестящих иностранных газет, как будто ему вдруг стало дурно.

Фабиан заглянул в листок, дрожавший в руке Заблудшего, и прочитал: «В Калькутте имели место уличные столкновения между магометанами и буддистами. Несмотря на немедленное вмешательство полиции, четырнадцать человек убито и двадцать два ранено. Спокойствие полностью восстановлено…»

– Но ведь в Калькутте не было никаких беспорядков, – нехотя возразил Заблудший…

– Не было беспорядков? – возмутился Мюнцер. – Попробуйте мне это доказать! В Калькутте всегда беспорядки. Может, прикажете нам сообщить, что в Тихом океане опять появился морской змей? И зарубите себе на носу: сообщения, которые нельзя опровергнуть сразу или разве что через несколько недель, соответствуют действительности. А теперь бегите в цех, да поскорее, иначе я велю заматрицировать вас и выпущу как приложение.

Молодой человек ушел.

– И этот юнец хочет стать журналистом, – простонал Мюнцер… – А что мне оставалось? Впрочем, к чему сокрушаться об этих людях? Ведь они живы, все тридцать шесть, и вполне здоровы. Поверьте, дорогой мой, то, что мы присочиняем, много лучше того, о чем мы умалчиваем. – С этими словами он вычеркнул полстраницы из речи канцлера…

– Вы на него не обижайтесь, – сказал Мальмю, редактор торгового отдела, Фабиану. – Он уже двадцать лет как журналист и сам верит в свою ложь…

– Вы осуждаете равнодушие вашего коллеги, – сказал Фабиан господину Мальмю, – а что вы еще делаете?

Редактор торгового отдела улыбнулся, правда, одними губами.

– Я тоже лгу, – отвечал он, – но я это сознаю. Сознаю, что система наша порочна. Хозяйство тоже, это и слепому видно. Но я преданно служу этой порочной системе. Ибо в рамках порочной системы, в распоряжение которой я отдал свой скромный талант, неправильные мерки, естественно, считаются правильными, а правильные, конечно, неправильными. Я сторонник железной последовательности, и, кроме того, я…

– …циник, – бросил Мюнцер, не поднимая головы.

Мальмю пожал плечами.

– Я хотел сказать, трус. Это гораздо точнее. Мой характер недотягивает до моего разума. Я искренне об этом сожалею, но уже ничего не могу с собой поделать.

(Потом они сидели в винном погребке…)

– Я содействую последовательному проведению любой нелепости. Все, что принимает гигантские масштабы, импонирует. Даже глупость.

…Мюнцер, сидевший на диване, вдруг заплакал.

– Я свинья, – пробормотал он.

– Типично русская атмосфера, – констатировал Штром. – Алкоголь, самобичевание, слезы взрослых мужчин.

Он растроганно погладил лысину политика.

– Я свинья, – бормотал тот. И упорно стоял на своем.

Мальмю улыбнулся Фабиану.

– Государство поддерживает не приносящих ему дохода аграриев. Государство поддерживает предприятия тяжелой индустрии. Их продукцию оно поставляет за границу по убыточным ценам, в пределах же своей страны продает выше ее стоимости на мировом рынке… Государство ускоряет снижение покупательной способности трудящихся налогами, которые оно не решается взвалить на имущий класс. Капитал и без того миллиардами утекает за границу. Разве это не есть последовательность? Разве в этом безумии нет своей методы? Тут любому авантюристу карты в руки!

– Я свинья, – бормотал Мюнцер, ловя слезы выпяченной нижней губой.

– Вы переоцениваете себя, уважаемый, – сказал редактор отдела торговли[353].

Эти цинические Я лишь придатки своего пораженного раком сознания действительности, которое, не оказывая никакого сопротивления, следует правилам игры капиталистического мира. В нем нет никакой нищеты и несчастья, которые бы не подвергались рефлексии, не удваивались и не отражались бы иронически в вымученных признаниях и агрессивных выражениях своего с ними согласия. Самые значительные из писателей этого времени относились к этим феноменам бесстрастно, протоколируя их. Они знали, что люди, которых это касается, ведают, что творят[354]. Журналисты и подавно не могли ссылаться на какую-то форму незнания. То, что редактор торгового отдела газеты исповедуется в отсутствии веры в капитализм, считая его порочной системой, но самоотверженно служит ему своей ложью, – великий момент истины в Веймарской культуре. Не проникая мысленным взором в рефлексивную конституцию цинической структуры, уже нельзя дать дефиницию истины для ситуаций такого рода. Время от времени освобождаясь от тормозов, люди этого типа по сей день постигают единство безумия и метода и выражают это в узком кругу[355].

В «час просветления» маски интегрированных циников распадаются на куски. Там, где этому способствуют доверительность узкого круга приятелей и действие алкоголя, этот распад принимает угрожающий размах и выражается в опасных разговорах. Монолог фабриканта из романа Йозефа Рота «Бегство без конца», произносимый в 1927 году, – явление именно этого рода. Сцена разыгрывается на вечеринке в одном из городов на Рейне. Разговоры идут о моде и последних моделях шляпок из журнала «Фемина», о рабочих и «закате марксизма», о политике и Лиге Наций, об искусстве и Максе Рейнхардте. Фабрикант, беседующий с главным героем романа Тундой, развязывает шнурки на лакированных туфлях, расстегивает пуговицу на воротничке и привольно раскидывается на «широком диване». Следуя свободным ассоциациям, он предается самоанализу, свидетелем которого становится его визави.

Я понял вас совершенно точно еще раньше, господин Тунда. Что же касается меня, то я ставил свои вопросы по совершенно определенной, эгоистической причине. Я, в известной степени, просто обязан был это сделать. Вы еще не поняли этого. Чтобы понять, вам нужно было бы подольше пожить у нас. Тогда и вы тоже стали бы задавать определенные вопросы и давать определенные ответы. Здесь каждый живет по вечным законам и против своей собственной воли. Разумеется, каждый, когда он начинал здесь… имел свою собственную волю. Он устраивал свою жизнь совершенно свободно, как ему заблагорассудится, и никто ему