Дом был большой, старый, ковровая дорожка на лестнице поистерлась и кое-где была заштопана. Бен говорил о том, как, должно быть, беден священник, и все же она была поражена убогостью и запустением, открывшимися глазам. Это могло быть жилище только старых, очень старых людей, которым не по средствам держать прислугу или покупать много угля, и потому половина комнат заперты, пустуют; казалось, в доме нет света и угасла жизнь.

Ребенок плакал не переставая, и Рут наконец медленно поднялась по лестнице и пошла по коридору, зовя миссис Рэтмен. Никто не отозвался ей в ответ, не послышалось отклика и тогда, когда она дважды постучала в дверь, из-за которой доносился плач. Она отворила дверь.

Занавески на окнах были полузадернуты, стекла затуманены струями дождя, и в первую минуту Рут не сразу вгляделась в полумрак. Она стояла держась за ручку двери, в замешательстве вертя ее в ладони.

— Что вам надо?

Она полулежала в постели, откинувшись на подушки; светлые волосы, кое-как заплетенные в две косы, рассыпались по плечам. Миссис Рэтмен. Молодая женщина, немногим старше Рут, но ее напряженный взгляд и опущенные углы рта выдавали изнеможение и перенесенный ею удар. Рут вспомнилось, как кто-то говорил, что со дня рождения второго ребенка она все еще никак не может оправиться. Она взглянула на Рут безучастно, без удивления.

— Что вам надо?

Плач, доносившийся из колыбельки, стоявшей рядом с материнской кроватью, стал громче, и женщина повернула голову, не поднимая ее с подушки, и поглядела вниз, но не произнесла ни слова и не сделала попытки взять ребенка.

Рут шагнула в комнату. Но она уже пожалела, что пришла сюда — что она могла сделать, что сказать? И что эта женщина подумает о ней?

— Она плачет. Она так ужасно плачет. Я не вынесу этого беспрестанного плача.

— А не могу я сделать что-нибудь для нее? Может, вынуть ее из колыбельки?

— Она все время плачет. Изабел никогда не плакала. Почти никогда. Поверите ли — весь вчерашний день, когда Изабел была уже так больна, она все равно не плакала. А теперь она умерла и уже не может плакать. Вы слышали, что она умерла? Изабел?

— Да. Я повстречала вашего мужа. Я ходила по лесу, и… и он был там. Он сказал мне. Я привела его домой.

— Вы вдова Бена Брайса?

— Да.

— Зачем вы пришли сюда?

— Поглядеть… Я подумала, что мистеру Рэтмену нужно пойти домой. Шел дождь. Мне казалось, что ему не следует бродить по лесу, он был очень удручен и… Я подумала, что, может, сумею чем-нибудь помочь.

— Чем вы можете помочь?

— Не знаю, — тихо промолвила Рут. — Ничем.

— Ну да. Вы могли бы это понять. Никто ничем не может помочь.

— А если…

— Что?

— Я могу приготовить поесть… или приглядеть за ребенком. Могу чем-то помочь.

— А зачем вам это?

— Но, может, вы хотите, чтобы я ушла? Может, вам неприятно, когда тут чужие?

— Куда пошел мой муж?

— Он внизу. В одной из комнат.

— Он плакал, понимаете? Всю ночь. Он не ложился спать, не раздевался. Он сидел на стуле и плакал и не мог найти никаких слов, чтобы помочь себе, и я тоже не могла помочь ему. Но я не плакала. Это мне следовало бы плакать, но я не плакала. А они плакали — мой муж и ребенок. Изабел же никогда не плакала, даже когда была совсем крошкой, вы понимаете?

— Да, вы говорили.

Но женщина не умолкала, все продолжала торопливо говорить, словно боясь, что может что-то произойти, если она замолчит, боясь молчания.

— Когда она была еще крошкой и хотела есть, она просто открывала глазки; а когда у нее прорезались зубы, она только тихонько хныкала порой, но ее ничего не стоило успокоить — возьмешь на руки, заговоришь с ней, и она тут же затихнет и уснет. А вчера…

Женщина заворочалась в постели, ее руки и ноги напряглись, и линялое розовое одеяло сползло набок.

— Вчера она все повторяла: «У меня голова болит, голова болит». Но она не плакала, не заплакала ни разу. Я бы и не догадалась, что она больна. Тяжело больна. А вот Том — он понял. Это было его дитя, больше, чем мое, они были ближе друг к другу. И он понял. Глаза у нее стали такие странные, и она все прикрывала их рукой. И говорила: «У меня голова болит». И горела как в огне, жар чувствовался даже сквозь одеяльце, если положить на него руку. Тогда пришел доктор. Но она уже умирала — так он сказал. Воспаление мозга, что-то такое, и ничего не могло помочь, и никто не был виноват. Я не могла этого вынести — сидеть, смотреть на нее, ждать, когда она умрет. Я ушла. А Том остался. Он сидел возле нее весь день, а маленькая все плакала и плакала. Она все время плачет. А Изабел не плакала и умерла. Минуту назад она была жива и дышала, и вот умерла. И никто не мог ей помочь. И никто не виноват.

Внезапно она села на постели и закричала на младенца:

— Да замолчи ты, замолчи! Не можешь ты, что ли, замолчать? Я не вынесу этого — плачет, плачет, плачет…

Рут подошла и вынула ребенка из колыбельки. Ребенок тотчас затих и уставил на нее два темных, похожих на желуди, глаза. Она села на стул и принялась тихонько его покачивать. Потом искоса поглядела на лежавшую в постели молодую мать. Но та отвернулась, поворотясь на другой бок, одна тяжелая коса упала ей на лицо, и она почти тут же уснула, а Рут сидела с младенцем на руках, пока он тоже не уснул, и ей оставалось только сидеть и смотреть, как струи дождя бороздят окно.

Рут и сама не могла бы сказать, как это получилось, что она пробыла в этом доме всю неделю. Никто ее об этом не просил, ничего вообще не было сказано, но после того, первого, утра, когда она искупала и перепеленала младенца и растопила потом плиту, отворила ставни и приготовила завтрак, все без слов, казалось, положились на нее, подобно тому, как она в свое время — на Джо. Она стирала, гладила, готовила пищу и прибиралась в доме, понимая, что, если этого не сделать, все останется как есть.

Жена Рэтмена вставала около полудня, одевалась, а потом сидела, глядя в окно, выходившее в сад. Или — это даже чаще — ходила за Рут по пятам