тёплым обмундированием, здесь в ноябре начнутся приличные, как она сказала, морозы, покрепче ещё, чем на её Урале. Я не могла ей сказать, что мы с тобой здесь ненадолго. Разреши, милый, я тебе помогу подвинуть мебель.

По деликатному поручению начальника авиабазы, Зимина обстоятельно рассказала Акико, хозяйке нашего дома, как здесь организовано бытовое обслуживание, от получения продовольственных пайков теми, кто готовит ещё и дома, и стирки белья до утилизации разнообразных отходов. Денщика для нас Бен Мордехай из предосторожности не назначил.

Во второй раз в этот день Ираида Евгеньевна пришла к нам после рабочего дня, почти на закате, с неожиданным подарком и ещё с гостинцем. Это оказались тонкая книжечка её собственных стихов, написанных, как она призналась, «для души», давно, изданная в её родном Екатеринбурге, и свежеиспечённый и завёрнутый для сохранения тепла и сочности в два полотенца вкуснейший пирог во весь противень, мастерски приготовленный по-уральски с начинкой из морского окуня и риса с колечками, по-моему, ферганского репчатого лука.

За чаем она прочла несколько своих стихотворений о горах, лесах, озёрах и долах Урала, написанных с большим чувством, вызванным наболевшим и острым желанием горожанки привольно жить среди природных красот. А потом между двумя женщинами словно сам собой зашёл разговор о раскрывающейся уже у многих людей памяти об их прошлых воплощениях. Общение сложилось откровенное, и даже Акико не скрытничала. А безусловно правдивый, искренний рассказ Ираиды Евгеньевны особенно увлёк их обеих. Обо мне они словно позабыли, и меня это устроило как нельзя лучше. Я, вначале смакуя, чашку за чашкой пил под рыбный пирог сладкий горячий индийский чай с лимоном и постепенно увлёкся тоже, но не столько рассказом Ираиды Евгеньевны, сколько неожиданными метаморфозами, которые начали происходить на моих глазах с оживлённо беседующими женщинами.

— Я знаю точно, что в прошлой жизни была мужчиной, монголом, — рассказывала Ираида Евгеньевна. — Знаю не из вычислений, не из изучения каких-то астрологических гороскопов или таблиц, это всё медийная чепуха, а непосредственно из себя, из зримой памяти. Вижу это совершенно отчётливо. Верю себе больше, чем газетным гороскопам.

Акико отнеслась к тому, что поведала нам Зимина, очень внимательно, стоически не выпускала из себя удивлённых восклицаний на японском языке и успешно боролась с непроизвольным желанием выщипать себе обе брови.

А я, слушая Ираиду Евгеньевну, постепенно рассредоточил взгляд и вскоре увидел проступившего на фоне русской женщины не старого ещё, широкоплечего и коренастого монгола в его синем халате-дэли, отороченном узкой красной атласной тесьмой и почему-то с непокрытой седоватой головой. Как если бы он где-то в песках обронил свой малахай, или как там они свои шапки называют. Увидел, с какой прямой спиной монгол сидит, кренделем сложив ноги в сапогах с загнутыми носками, как будто расположился отдохнуть, но не в нашем домике, а у костра, неподалёку от своей юрты в монгольской степи, под золотистыми зорями на сизо вечереющем небе. И вслушивалась в его рассказ как будто не Акико, а сидящая рядом с монголом-степняком незнакомая худенькая девочка лет шести-семи, с рассеянным взглядом, который я отметил в первую очередь, с чрезмерно большим выпуклым лбом и некрасивым почти безбровым лицом. А потом уже разглядел, что она светловолосая, с откровенно европейской внешностью, в круглой полотняной шапочке, напоминающей капор со спущенными ушами, старом платке, укрывающем плечи, и в деревянных башмачках-клумпах, которыми она время от времени постукивала друг о друга, согревая ноги, под груботканым блёкло-розовым то ли сарафаном, то ли платьем. Живой пример ребёнка, любознательность которого почти лишена впечатлений, из небогатой, вероятно, городской семьи, из не уточнённых мной времён западноевропейского средневековья.

— Я, конечно, могла бы поехать туда, где тогда жила, — продолжала Ираида Евгеньевна, чуть волнуясь, что можно было понять по слегка неровному дыханию, но голос её оставался прежним, негромким, певучим, не сразу задрожал и пока не прерывался. — В том смысле, где он, мой монгол, жил тогда. Это к северо-востоку отсюда, там, где самые привольные степи. Знаю, куда. Я найду. Нашла бы. Но только что я там увижу? Дочь моя… Его, моего монгола, дочь Отгоноюун, если она ещё жива, уже, конечно, состарилась… Ведь она, думается мне, намного старше меня, и теперь стала, наверное, совсем седой, беззубой, сгорбленной старухой. Если только она ещё жива. Мне всё кажется, внутри себя, что она от старости уже потеряла память, и наша встреча может оказаться запоздалой и бесполезной и ей, и мне. Я же помню дочь совсем другой, я знаю, что очень её любил с самого её рождения.

Ираида Евгеньевна непроизвольно увлеклась и не заметила, как стала рассказывать нараспев, как поэты читают стихи, уже от лица того мужчины-монгола историю его жизни. Мимика её оставалась небогатой, жесты скупыми, а всё, о чём она повествовала, ещё раньше проживалось её небольшими, но выразительными тёмно-ореховыми глазами:

— У меня были большие стада скота. В то время много в нашей степи вырастало травы, и стада мои всё увеличивались. Тогда торговал скотом, как многие. Была своя юрта, кочевал по степи. Была любимая жена, большая труженица. Вспомнилось её имя. Звали её Алтанцэцэг. Она хорошо умела ткать ковры. Благодаря этим коврам мы жили в достатке. Их два раза в год покупали у нас проезжающие купцы, когда ехали на ярмарку в Россию, мне кажется, в Кяхту, а потом мимо нас возвращались в Китай. И были ещё завистники, которым покою не давали мои стада, а особенно сотканные женой ковры. Редкая она была умелица, моя жена. Да, стало быть, и ковры, и сама красивая жена моя, умелица Алтанцэцэг, кому-то подлому спокойно ни жить, ни спать не давали. И был у меня самый любимый конь. Буланый, с белыми носочками на передних ногах. Конь умница.

А мне выстрелили из ружья в спину, когда я возвращался из степи к ручью, где поставил юрту. Стреляли неожиданно, чтобы сразить наверняка, когда я не видел засады и не мог ни уклониться, ни защититься. Наверное, повреждён был позвоночник. Меня обездвижило, парализовало. Не смог держаться на коне, соскользнул, свалился с коня, упал лицом вниз. Сознания не потерял, хорошо всё помню. Больно как будто и не было. Только ничего спиной, туловищем, руками, ногами не чувствовал. Не ощущал, льётся ли кровь. Ещё дышал, лежал без движения, лицо моё повернуло вбок, в левую сторону, правой щекой на сухую землю, на какие-то острые камни. Лицо, щека не потеряли чувствительности, я мог шептать. Знал, что приближаются те, кто меня подстерёг. Один из них в меня и стрелял подло, сзади. Лежу,