это. У меня — на тебя — может и не хватить силы горения. Я м. б. предпочту огонек менее яркий, но все же греющий… и он может зажечься… Ласка женщины на меня оказывает страшное влечение… — и нежно глядящие глаза меня влекут. У меня никого нет, правду говорю… но это не значит, что — _н_е_ будет. Зачем так безразлично, так «без себя» начала писать мне? Устала? охладела?.. Не выдерживаешь такого темпа? Нет, я вижу, что с тобой мне не совладать: ты — или обжигаешь беспричинным гневом, или — охлаждаешь твоей душевной анемией. Нет, я вижу, что ты хочешь заставить меня — тебя увидеть. Сама ты ни-когда не ступишь решительно, не сделаешь шага навстречу мне. Придет тепло, и я попытаюсь приехать — тебя увидеть. Превозмогу и ложный стыд, и свою странную застенчивость… если к тому времени буду еще самим собой, т. е. — если ты не захолодишь меня совсем. Я вижу, чувствую, что чем больше тебя люблю, — и ты это отлично знаешь, — тем больше огня требуешь от меня, тем больше проявлений хочешь видеть. Ты, как будто, не можешь жить и любить в равновесии устойчивом: тебе необходимо «качанье», пусть хоть совсем — «срыв»! Такая ты беспокойная душа. Это может нравиться, привлекать новизной, но это не может долго выноситься, — для меня, по крайней мере. Ты не любишь равномерности, я не выношу «качаний», хоть и люблю «новизну», но эта новизна не значит — поворота наизнанку. Ты меня выпиваешь — и сама выпиваешься. Кончи с этим. Я уже больше месяца не слышу ни одного ласкового слова, не вижу твоего «сердца», — ты его испепелила? Или не видишь ты, как твой Ванечек из кожи вылез, чтобы огладить тебя, утихомирить, всю душу свою открыть тебе?.. Чего тебе еще-то надо? С тебя, с тебя писал Пушкин «из Анакреона», — про «кобылицу». Ты — «честь кавказского тавра», да… но не надо этого «мечи», этого «косись»! Нужен «мерный круг». Ты… неужели ты не терпишь ничего «мерного», и тебе необходима «безмерность» и… хаос? Я, хаотический порой, не выношу в _в_а_ж_н_е_й_ш_е_м… именно, хаоса. А важнейшее для меня — мое искусство, и моя любовь, — любовь, ведь, тоже вели-кое Искусство! В ней — для меня — начало божественное, а все божественное не терпит хаоса: отец хаоса — Дьявол! Помни это. Пост идет, пришел. Помни же величайший из символов его, его повелительную основу — молитву Исаака Сирина!613 Праздность — а в этом понятии — огромное! — уныние… о, какое наполнение тут! — любо-на-чалие… — тут тоже глубина головокружительная! — и… празднословие… — «не даждь ми»! Господи… я потрясен! Сейчас от о. Дионисия письмо!! Ужас!! Ты знаешь… он пишет, что может взять с собой _т_о_л_ь_к_о_ половину того, что я привез ему для тебя!! А какую половину — не пишет. Хоть бы запросил меня — какую!!? _С_а_м, видишь, будет _в_ы_б_и_р_а_т_ь… эту «половину»! Ну, знаешь… я выхожу из себя… Ну, почему он 8-го, когда я был у него, не сказал, что не может взять всего, я бы тогда сам распределил! А вторую половину он, видишь ли, оставил до следующей оказии! Что за самовластие, чтобы не сказать… глупость! гадость! О, эти «„вобла“ в рясе», выпекаемые пастыри… «числом поболее, ценою подешевле»614! И к таким еще дуры ходят на исповедь! Не о тебе дело, ты — умница! Я про «тетей» — твое определение! — говорю. Да их, этих грошовых и бездарных пастырей — улицы мести, а не грешной совести служить помогой! Я опрокинут, я — в отчаянии. _Ч_т_о, _ч_т_о_ _о_н_ — идиот! — выбрал для тебя?! Не знаю. А я ему, полупустыннику, еще «Свет Разума» подарил! Ему надо бы «Мрак умишки» послать, да у меня нет такого. Что он выбрал? Там два флакона духов «Гэрлэн» — «сирень» и «фиалка», коробочка шоколадных конфет, печенье с «Ваней», какого ты не видала еще, средний Ваня, ни большой, ни малюсенький! — там — «крэп бретонн», там три флакона «клюквы» — тебе «запах поста», там вязига для родного пирога, там — чернослив, французский, суховатый, там «сухие бананы»… — ну, не черт ли, прости меня, Господи! Это — издевательство! Я его проклинаю, окаянного монаха. И посмотри, какая хитрюга и прохвост! Письмо помечено «11» одиннадцатым февраля и лежало до вчера! Нарочно: пошли тогда, я бы покатил в Медон, я бы его убедил взять все, — дурака и труса! — или, в крайнем случае я бы _с_а_м_ указал, что надо взять. Нет, я не могу дальше… я так расстроен! Этот гад сознательно сделал гадость. Плюнь на него и отвернись. Я этому скоту и слова не напишу. Напиши мне, какая оказия может навернуться. Тогда я съезжу к родителям этого пустопорожнего мниха, заберу «половину» и буду ожидать. Что за «курбет» он выкинул, да одолеют его бесы, окаянного! наплюют ему в беззубую глотку, и да язвят его всю жизнь до скончания его бездарного и бесплодного века! А-минь. Олюньчик, и твоя открытка прилетела с мниховым подлым письмишком! Где ты пишешь, как мама упала, как ты спишь в морозе — о, бедняжечка! — мечешься. Олька моя, Олькушка, Олюшеч-ка, я всю тебя целую, я тебя тискаю до хруста, я тебя пью всю, всю, всю… — о, ласточка, звездочка моя… Олюлюнь-чик, Олька бедная, бесшабашная бешенка, жгучка, капризка, мучительница моя, терзалка, да где же ты? да когда же ты……?! Олька, я с ума схожу без тебя, от тебя… — О, поп окаянный! да переломает он все свои лядвеи и потроха растрясет, и пусть все его вещи у него отберут, у гада! Заклинания на его голову шепчу, — а я могу-у, если захочу!! — он будет шесть месяцев орать от чертей, которые будут пороть его крапивой-жгучкой по всем пунктам, печатным и непечатным! Аэх, окаянный нечестивец… то-то я сразу почувствовал… какой он каверзник-тихоня! А я еще на прощанье… под благословение! Да я бы его благословил, лошадиную голову! Ну, что же с мамочкой? Господи, — ради тебя, милушенька, — смилуйся над нами! Я ее люблю, твою мамулечку… я всем сердцем шлю ей моленья — будь здорова, для Олюнчика нашего! Олюна, Олюлик, Ольгушонок… я невыносимо тебя люблю, я весь горю, тобой стражду, тобой живу, тобой брежу, тобой дышу, тобой бешусь, тобой сладко томлюсь! Олюшенька, красочка моя, девулинька… я целую _в_с_ю_ тебя, все в тебе… — но что за черт этот мних проклятый! Как он смел? Дурак, потому и — _с_м_е_л! дерзок на пакости! Проклинаю его, бесовского мниха, как он смел над тобой насмеяться!