Шрифт:
Закладка:
Тельма еще раз пробежалась по печальной веренице событий, предшествовавших смерти Топси.
С одной стороны, все вроде к этому и шло. Отвратительная махинация, последующее уныние, деменция – все это более чем объясняло жуткие слова Топси в садовом центре. А после – отъезд Келли-Энн, перепутанные таблетки и трагическое стечение обстоятельств…
–Боже,– выдохнула она.– Все складывается.
Так почему же тогда она сидит и мечтает о кофе, чувствуя, что далеко не все в этой картине складывается? И что это за деталь?
* * *
На следующий день, когда Тельма выкроила десять минут на размышление, закончив расставлять цветы в прохладной тишине церкви Святой Екатерины (отопление здесь включали только во время службы или если приходили группы), она задумалась: вдруг она была слишком строга к Келли-Энн, уехавшей за границу; вконце концов, Келли-Энн всегда делала что хотела, не заботясь о других.
Кому, как не Тельме, было это знать.
Потертый желтый кардиган…
Она заставила себя вернуться к делам; цветы расставлены (нарциссы довольно невзрачные, но это было лучшее, что она нашла), и через двадцать минут ей надо быть в благотворительном магазине. И ей следует поторопиться, если она хочет оплатить счет за газету до своей смены, но ей не хватало энергии: она совсем не выспалась. Тельма зевнула, моргнула, в миллионный раз прокручивая в голове слова Топси.
Было бы лучше, если б она умерла…
–Господи,– сказала она вслух.– Да что же здесь не так?
Тельма попыталась успокоить свой измученный разум, устремив взгляд на витраж за алтарем, где был изображен потускневший Иисус с протянутой рукой. Было пасмурно, и с трудом верилось, что в ближайшие недели весеннее солнце превратит витражи в яркие цветные фигуры. Взгляд Тельмы упал на алтарь, и она инстинктивно остановилась. Что-то не так. Что именно? Она присмотрелась внимательнее. Конечно же, нарциссы, которые она поставила. Слово «нарциссы» ассоциировалось с яркими пятнами цвета яичного желтка, а не этими тощими зеленоватыми экземплярами, в тусклом свете выглядящими нелепо и неуместно. Странно, подумала Тельма, когда ты сразу понимаешь, что что-то не так, хотя не можешь сказать, что именно: глаза опережают мозг.
Она слегка выпрямилась. Что это напомнило ей? Какую-то фразу, брошенную Келли-Энн… Я поняла, сразу поняла: что-то не так. Келли-Энн почувствовала, как внутри вдруг пробежала холодная дрожь.
Но почему? Как Келли-Энн поняла, что что-то не так, еще до того, как вошла в дом? Что она увидела?
Где в «Теско» произносят что-то вроде молитвы и много негодуют
Лиз, как и Тельме, толком не спалось. На следующий день, сонно бродя по «Теско» среди корзин и тележек, брокколи и булочек (не забыть: Джейкоб решительно отказался от тефтелей и перешел на сэндвичи с индейкой), она осознала, что утро и впрямь приносит свежие мысли. Полиция задает вопросы? Ну и что в этом такого, это их работа в случае внезапной смерти. Да и они не выглядели слишком уж взволнованными… Она вспомнила детектива Донну, беззаботно глядящую на зарождающиеся примулы, сопение и шмыганье констебля Триш (не отдавая себе отчета, Лиз бросила в тележку две упаковки порошков от простуды). Правда заключалась в том – и это был тот тип правды, о которой гораздо лучше размышлять здесь, в «Теско», в десять тридцать утра, а не в ненастные ночные часы,– что люди смертны. И порой смерть наступает внезапно. Люди – она посмотрела на окружающих – каждую неделю выбирают мюсли, спелые помидоры и мусорные мешки… а потом наступает конец.
И даже если Топси действительно перепутала таблетки от сердца – что с того? В этом нет ничего зловещего. А та ситуация с банковским мошенничеством – просто совпадение, неприятное, но совпадение. Все сходилось.
Но почему же тогда она постоянно ощущает это леденящее душу беспокойство?
Как и Тельма ранее, Лиз вознесла молитву – вернее, что-то вроде молитвы. Ухватившись за ручку тележки в отделе готовой еды, она обратилась к любым высшим силам, которые были готовы услышать ее усталый разум: «Как бы мне отпустить все это?»
В течение многих лет Лиз воспринимала Бога в двух ипостасях: содной стороны, это добрый дух, которого прославляют на Рождество, накинув кофейное полотенце на голову во время спектакля, и на Пасху, подготовив километры яркой папиросной бумаги; на протяжении тридцати шести лет она рассказывала детям о нем наряду с лягушачьей икрой, самыми важными профессиями и счетом до десяти. Вторая его ипостась, однако, была куда суровее: небесное божество, готовое нахмуриться и неодобрительно покачать пальцем, когда она втискивалась на последнее парковочное место или проходила мимо продавца уличных газет. В последнее время это полярное представление менялось – выход на пенсию, смерть родителей, подозрение на рак у Дерека и следом – моменты внезапного покоя в солнечные дни: она начала задумываться, что, возможно, ее прежнее восприятие было слишком упрощенным и во всем этом кроется нечто большее.
И все же на данном этапе своей жизни Лиз твердо верила, что любые ответы на вопросы, обращенные к Всевышнему, будут сопровождаться грозным негодующим перстом. Вот почему она не сразу опознала маленькую фигурку в ярком бирюзовом пиджаке, хмуро уставившуюся на пачку куриных палочек, как ответ на свою молитву.
Паула, некогда уборщица в школе Святого Варнавы, а впоследствии домработница Топси, подняла голову, заметила Лиз и посмотрела на нее безо всякого удивления.
–Вы только посмотрите на это!– Она с отвращением помахала куриными палочками.– Подорожали на пятьдесят пенсов, а упаковка-то вдвое меньше, чем год назад.
* * *
–Кошмар,– произнесла Паула, энергично разрывая и высыпая два пакетика сахара в кофе. Она злобно оглядела кафе «Оазис покупателя».– Совершеннейший кошмар от и до. Но она становилась, упокой Господь ее душу, не от мира сего. Так было с моей матерью. Я точно знала, к чему все идет.
Лиз с надеждой посмотрела на женщину, которую Келли-Энн окрестила святой. Если кто и мог унять тревожные мысли о Топси, так это Паула с ее фирменными едкими и категоричными замечаниями. У нее было два основных воспоминания, связанных с ней. Первое: что бы ни происходило в жизни, стакан Паулы был всегда более чем наполовину пуст. Всякий раз, когда Лиз думала о ней, в ее памяти всплывало агрессивное мытье полов, сопровождаемое горькими монологами с неизменным мотивом «это отвратительно». Второе: сын Паулы, Найджел (с ранних лет получивший прозвище Рокки, после того как ударил лампой хулигана вдвое старше себя), который (после фальстарта, завершившегося тремя месяцами в учреждении для малолетних правонарушителей) нашел работу стриптизером в составе популярной местной группы, известной как «Северные рыцари».
В странном контрасте с непрекращающейся горькой усталостью от мира было в отношении Паулы к выбранной сыном профессии что-то трогательно невинное; вто время как большинство родителей старались бы лишний раз не упоминать о таком, уголок котельной всегда был увешан фотографиями Рокки с его идеальной белоснежной улыбкой и потрясающими голубыми глазами в различных стадиях наготы. Сейчас, сообщила ей Паула, пока они стояли в очереди за кофе, он работает в продажах и дела идут в гору. Настолько, что он уже купил шикарную машину в том шикарном автосалоне в Бороубридже. Лиз не была уверена, правда ли это, но одно было очевидно: Паула верила каждому слову сына о его успехах.
